Играла музыка в саду

Я стоял в Доме кино у гроба Шпаликова и думал, и даже хотел это сказать, но за другими не успел: "Когда умирают такие чистые люди, как Гена, живым должно быть немножко стыдно". И провожал его до Ваганьковского кладбища в ненастье, и долго потом не мог вернуться с погоста.

А несколькими днями раньше Гена позвонил мне из Переделкина.

– Миш, приезжай, а? У меня денежка завелась. Долг отдам. Посидим, а?

Я почему-то не мог. До сих пор, когда вспоминаю Генку, веду трудный спор со своей совестью: а если бы я приехал, и мы бы с ним закочегарили, начитали бы друг другу стихов, и, глядишь, смурь не пришла бы ему в голову. Но я не приехал.

Прочел жене этот кусочек, и она рассказала: за несколько часов до последнего отъезда в Переделкино, а может быть, по дороге туда, на такси, Гена вдруг, без звонка, заявился к нам. Мы жили тогда на окраине, на улице Дыбенко. Лидочка, как всегда, накрыла стол на колесиках. Гена сказал: "Спасибо, я ничего не пью, даже пива! Заехал попрощаться. Дай Бог вам с Мишей счастья!"

И уехал. Лиде не могло и в голову прийти, что он уезжал навсегда. Он был такой спокойный, трезвый и благостный, как будто выполнил какую-то ему одному известную миссию.

Игорь Шаферан долго и тяжело болел. И, главное, неотвратимо. Когда на долю человеку выпадает такая нечеловеческая больничная боль, а потом наступает конец, обычно говорят: "Отмучился". А про других, умерших на ходу: "Не может быть! Мы же вчера были вместе в Книжной лавке на Кузнецком!"

Мы не знаем, как мы умрем. И уже многих, здесь упомянутых, нет на свете. Игорь Шаферан. Ян Френкель. Александр Галич. Владимир Высоцкий. Геннадий Шпаликов. Аркадий Хайт. Мертвых вообще больше, чем живых. А про себя и сказать не могу - живой я или мертвый. Вот стихо-творение из первой моей "совписовской" книжки.

Фотографии сверстников

Под стеклом украшают музей.

Люди среднего возраста,

Мы привыкли к потерям.

Верим в гибель богов

И в кончину друзей,

Только в нашу мы смерть

Никогда не поверим.

Не успеем.

Нечаянный вечер придет,

С Левитаном в транзисторе,

С детективом под мышкой,

Обычный,

А потом кто-то скажет:

– Безжалостный год!

Мы ведь только вчера

С ним сидели

В шашлычной.

И друзьям позвонит,

Или я позвоню им

О нем!

Но пока нашей подписи

Верит сберкасса,

Я вам столик займу,

Приезжайте - кирнем!

У Никитских,

В шашлычной,

Хорошее мясо.

Нет давно тех друзей, того времени, молодости, той шашлычной у Никитских ворот. Идет совсем другая жизнь и постепенно, не замечая этого, становится прошлым!

"ПРОСКАКАЛ НА РОЗОВОМ КОНЕ"

Первый свой орден Красной звезды я получил на передовой. Уж не помню, кто к нам добрался, но я за ним в тыл не ходил.

Надо сказать, что почти каждые 20 лет, как только подрастает новое поколение, правителям есть под кого затевать войны. Придумывается новый Боевой устав пехоты, новый полный профиль окопа, танки вместо лошадей, ордена. И эти эфемерные значки, представьте, греют сердце молодого солдата. Ничего, что рядом смерть, и даже две - товарища и твоя, но когда дают орден, сердце екает от маленькой гордости. Красная звезда как раз и была придумана в период между Гражданской и Великой Отечественной, пока мы вырастали.

Открываю коробочку, а там, ну да вы знаете, эмалированная звезда, а посередине, в кругу, серебряный воин РККА. А мой воин - черный. Опять мне, как всегда, не везет. Что делать? Тут кто-то догадался: а ты потри его об шинель! Я и начал тереть, и просветлялся солдат, и просветлялось у меня на душе.

Землянка была вырыта на повороте дороги, стоял мороз, а за дорогой начиналось минное поле до самого немца, метров 600. В землянке тоже стоял мороз, хоть мы и топили - чем бы вы думали?
– порохом из немецких танковых снарядов. Порох представлял из себя такие серого цвета длинные макароны. Они хорошо сгорали, но тепла не прибавлялось. Только вонь. А я все тер и тер своего амальгамированного солдата об полу уже снятой шинели.

– Там машина проехала!
– крикнул часовой.
– С начальством.

Ну, я орден - в карман, выхожу. Какое еще начальство в этом месте? Вижу "виллис" американский и из него трое вылазят: шофер, полковник (по папахе определил) и складный такой генерал в бекеше нараспашку. Кто им, генералам тем, так складно бекеши строил, неужели и тогда Слава Зайцев?

Тут немец из своего скорострельного (наш "Максим" стрелял так: тах-тах-тах-тах; а ихние - фррру-фрру-фрру!) как даст по "виллису" - под ноги, стежку снега на шоссе поднял. Этих двоих - как ветер в кювет сдул, а генерал и не пошевелился. Кивнул им головой - поехали. Те смущенно отряхнули снег, и "виллис" развернулся, как на месте, - и от греха. А как мою пушку проскочили, задом к немцу снова стали, порученец к нам подходит и спрашивает:

– Генерал Баграмян ищет штаб тридцать третьего ком-брига.
– Мы пожали плечами, и "виллис" умчался, поднимая снежную пыль.

Отчистил я своего солдата на ордене, потом носил его на правой стороне гимнастерки. Потом и на левой у меня засветилась звезда ордена Славы с георгиевской лентой. Из какого металла звезда, не знаю, но оттирать ее не было нужды - белая.

Так и носил я эти две железки (так на фронте у нас не обидно, а на сленге ордена назывались) почти что два года. Других не было, а под этими две невыгоревшие на солнце звезды так и кричали с гимнастерки: солдатик-то фронтовик.

И когда подполковник в МГБ, помните, сказал мне:

– Предлагаю рассказать о вашей контрреволюционной деятельности...
– я выразительно опустил глаза на две эти невыгоревшие на хаки звезды. Думал поможет, но чуть не схлопотал по фейсу.

Я всегда был наивен. Плохое качество, но не самое же плохое! Был еще один человек, который сказал: "Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне!"

Как все-таки может большой поэт сказать за всех - за себя, за вас, за меня! Вот и придумал он про свою и про мою жизнь: "Проскакал на розовом коне".

СЕРГЕЙ КОРЖУКОВ

– Вот тебе, Миничка, наша хрустальная проза!
– сказал, подписывая мне книжку "Город принял", Аркадий Вайнер. Ну, там хрустальная - не хрустальная (может, он шутил), но эту отличную милицейскую повесть я прочел с удовольствием. Так началась наша дружба, которой уже лет пятнадцать, а то и все двадцать.

Когда между братьями пробежала черная кошка, кто хрустальнее, я, конечно, безоговорочно принял сторону старшего брата, считая разборку излишней и неморальной.