Играла музыка в саду

Прощайте, Борис Николаевич, да простит вам Бог все ваши прегрешения. Они и так померкнут перед лицом вашего подвига во имя России.

ТАГАНРОГ

В белом цирке

Бывшем Труцци,

В Таганроге,

Львы летали

Над ареной деревянной,

И летали над ареной

Полубоги

Шесть Донато

Над землей

Обетованной.

А под осень,

В довершение сезона,

От болельщиков

Разламывалась касса,

И арбитры объявляли

Чемпиона,

Мирового чемпиона

Тур де браса.

Был он в маске,

Положивший на лопатки

Усачей из атлетического

Клуба!

Он отряхивал ладони

После схватки,

В прорезь маски улыбаясь

Белозубо.

И пропали все актеры

И актерки,

Гладиаторы усы поопустили!

И сижу я до сих пор

На той галерке,

До сих пор мои ладошки

Не остыли.

Таганрог, Таганрог, вечный город вечного детства! По твоим улицам вот уже шестьдесят лет я не ходил, не судьба. Но ты всегда жил и живешь во мне цветением своих сиреней и абрикосов (жердели - называлось это на местном жаргоне), ночными голосами пароходов у причальной стенки, выщербленными ступенями Каменной лестницы. Это - с той стороны моря, а с нашей - высоким обрывом с домиком Дурова и пляжем. И живописной стайкой американских людей, мужчин и женщин, в разноцветных шерстяных трусах и купальниках, на пляже. Бутылки и баночки с кремами и жидкостями для загара и от загара.

Пляж! Прервусь, чтобы вспомнить, сколько чудес произошло на твоем золотом песке. Это ныряние с мостика в неглубокую воду Азовского моря. Это первая девочка, увиденная как девочка, в мокром облегающем купальнике, - заметил, где другая! И еще, и еще. Вот как в этом стихотворении.

Вот такой я, седой,

Толстопузый,

А давно ли на южных морях

Я со шлюпки нырял за медузой,

Мяч гонял ну на всех пустырях?

И водою поил барахолку,

И на пляже - была не была

Мне почти накололи наколку,

Никаких вариантов - орла!

Помню жидкий кисель вазелина

На своей воробьиной груди,

Черный запах горящей резины

И команду: лежи - не зуди!

Что случилось и что помешало,

Почему я живу без орла?

Может, в ухо судьба подышала

И беду от меня отвела?

Только стерла орла промокашка,

И я нынешний вид приобрел

Толстопузый, седой

Старикашка,

Представляете - был бы орел!

Громкая чужая речь, английская, а может, и еврейская - не узнать, если ни о той, ни о другой не имеешь понятия. Те самые люди с афиши "Вайнтрауб Синкопейторс", Ю Эс Эй, залетевший неизвестно как в нашу глубинку американский джаз-оркестр! Может быть, и шпионы, но дело сделано - семена этой заразы посеяны, и вот я уже играю на тяжелой дверной щеколде (от воров, с черного хода!) ритмическую партию в нашем дворовом джазе под руководством моего закадычного кореша Вити Агарского (будущий Витек из песни, которая появится через каких-то шестьдесят лет).

Кто сказал, что нужен какой-то выдающийся музыкальный талант, если оркестром руководит твой кореш Витек, играющий на всех остальных инструментах, и всего-то нас в оркестре - он да я?

Правда, к тому времени я уже выходил на сцену Таганрогского уютного Драмтеатра и, как потом хвастал кому-то, повязывал пионерский галстук на шею приехавшим на чеховский юбилей актерам МХАТа (самому Москвину). Нет, не повязывал, но да, выходил с пионерами на сцену. В этой группе поддержки официальных казенных мероприятий (съезды и всякие конференции), для оживляжа. Мы выходили, бойко и пронзительно противными голосами читали за-ученные назубок юморные бодр?ячки, в которых была как бы правда-матка, по типу:

Молоко водой для плана

Разбавляем иногда!

А когда даем два плана

Там уж чистая вода!

Это я сочинил мимоходом, сейчас, чтобы не рыться в газетных архивах в поиске первоисточников, частушек, сочиненных мастерами жанра вроде Сергея Михалкова, к которому, впрочем, отношусь хорошо. Вообще, я не собираюсь ничего подтверждать, пусть лучше будут украшающие всякий текст нестыковки: ведь в искусстве, на мой взгляд, главное - не чистая правда, а - чтобы интересно!

И тут я подхожу к собственно "Про Этому", о чем мог бы и не вспоминать, да нельзя не вспомнить!

ПРО ЭТО

Оркестр вдыхал

И выдыхал,

Порхал по нотам

Легкий ветер.

Горсад блаженно

Отдыхал,

И детство

Праздновали дети.

Стихала к вечеру жара,

Слетали бабочки

С левкоя.

Была навеки

Та пора!

Вы тоже помните такое?

Футбол для южных мальчишек - нечто большее, чем игра. Он - и содержание, и смысл всей детской жизни. Собственно, отсюда, с юга, - и Пеле, и Марадона, и Риналдо, и Деметрадзе (поглядите, как заиграет этот хлопчик на Украине!). И для меня футбол был всем - и гоголь-моголем, и сказкой Арины Родионовны.

С первыми проталинами на тротуаре каждую весну я покидал дом с новеньким, залежавшимся за эти долгие январь-февраль-март мячиком (отец - сам футболист знал, что лучшего подарка и быть не может!), и звон мяча о еще холодные камни был для меня лучшей музыкой на свете, что там какой-то "Вайнтрауб Синкопейторс" с его блестящими трубами!

Когда еще город спал, я играл в футбол с заборами, со стенами домов, к сожалению, и со стеклами. Ну, просыпайтесь, просыпайтесь, ребята мои, Витек, и Коля Яновский, и сосед из двора напротив Борька Скорняков - сыграем два на два! Как мы дрались показно, хвастая перед девчонками, до первой крови, так и в футбол мы играли до изнеможения, до счета двенадцать - одиннадцать (разумеется, в нашу - а в чью же еще - пользу), когда забить двадцать четвертый гол у обеих команд просто не останется сил! И как всегда, болела за меня Галя, младшая сестра Борьки, - она постоянно вертелась возле мальчишек.

Как-то, когда солнышко уже село и футбольная пыль улеглась на пустырях, я оказался в гостях у Гали и Борьки. Мать была в вечерней смене (страна тогда и в том числе мой город, начиненный военными заводами, - работала на войну круглосуточно и неусыпно), мы ели вишневое варенье, и ничего еще не предвещало ничего. Потом Галя ушла и возвратилась с другой девочкой, тоже что-нибудь лет двенадцати-тринадцати. Ничего не помню про нее, кроме того, что была она, как сказали, армянкой.

Как возникло Это, не стану придумывать, наверное, оно всегда возникает никак, но Галя потащила меня к кровати, быстро сняла трусики, и мы упали в туман. И мы с ней, я - впервые, а она - нет, проделывали это генетически вечное движение - туда-обратно, и не могли закончить его, потому что просто были еще к Этому не готовы. И никакого чувства, вроде пусть даже детской любви, кажется, не было, и никакой романтики, потому что рядом (это была даже не кровать, а что-то вроде полатей) расположились в такой же позиции брат Борька с армянской девочкой, которая все глядела на меня, и Борька спросил, чуть-чуть с армянской издевкой:

– Хочишь с ним?

И она смущенно ответила, без акцента:

– Да...

Я чувствовал себя секс-символом того первого бала. И больше никогда не повторилось, как мимо пролетело! Да это и было ничем.

А назавтра, таким же вечером, чем-то все-таки растормошенный, я снова возник возле Галькиного дома. Она только глянула мельком своими черными глазами ("Ох, эти черные глаза!") и продолжала играть в классики с подружками, подбивая битку. Биткой была баночка из-под крема "Нежность". Ревновала?

Вы можете сказать, что не было такого крема, а был совсем другой! На что я вам уже заметил, что я - не нотариус. И вполне возможно, что не было того вечера, пахнувшего сиренью, вчерашней, как теперь говорят, виртуальной нашей любви с соседской девочкой Галькой.

А может быть, и самой этой Гальки, озорной, испорченной и ни в чем не виноватой в свои двенадцать лет. Она такой и осталась в моей памяти навсегда, а я стал старым, но до сих пор проявляю нормальный интерес, когда вижу красивую женщину, а некрасивых женщин, я думаю, не бывает! И ничто не застит мне глаза. И дедушка Ленин, любимый вождь пионеров, который умер, когда ему было на целых двадцать лет меньше, чем мне теперь, сказал бы о нас с Галькой: "Правильной дорогой идете, товарищи!" Со своей знаменитой картавинкой, придававшей его словам обманчивую достоверность.