Игрушка для Мастера
Шрифт:
– Мне не хотелось бы об этом говорить. Но если уж нужен совет… За эти годы я поняла одно. Тема – это игра. Жестокая игра. Иногда она помогает выжить. Иногда разрушает. Но Тема – это не жизнь. В ней нет искренних чувств. Только эгоизм. Забота верхнего о нижнем – эгоизм. Приоритет пределов – эгоизм. А там где нет эгоизма – нет места Теме.
Она помолчала.
– Если это все, я, пожалуй, пойду. Спасибо за ланч. Деньги принесу вашему секретарю. До свидания, Игорь Валентинович. Не скажу, что встреча с вами была приятной.
Через два дня Смирнова снова принесла
Утром в субботу позвонила Лариса. Они вернулись из Турции. Вдруг ужасно захотелось увидеть сына. Понял, как я по нему соскучился.
– Ларис, а можно я приеду вечером? Соскучился по Ваньке, сил нет ждать до воскресенья.
– А куда вы, на ночь глядя?
Недовольна. Наверное, у нее другие планы.
– Ну если позволишь, мы дома у вас посидим. Поиграем во что-нибудь.
Молчание. Думает.
– Хорошо, приезжай. А я тогда к Нинке схожу, крем для загара остался. А она завтра уезжает в отпуск.
– Спасибо! Дай Ваньку, спрошу, что ему купить.
Я приехал к сыну и Ларисе около пяти. Лариса встретила меня холодным безразличием.
– Впустишь?
Пожала плечами.
– Входи.
Знакомые, но давно забытые запахи обступили, смяли, впитались в кожу. Чай с жасмином, корица, теплая выпечка. Любимые Ларисины духи. Шанель «Мадмуазель». Сам дарил когда-то. Надо же, так и не сменила.
Ванька выскочил в коридор, повис на шее. Я зарылся лицом в светлую шевелюру. Задохнулся от его запаха. Такой родной. Отдал ему пакет с дисками.
– Иди выбирай, во что рубиться будем.
Издал вопль индейцев сиу и унесся в комнату.
– Чаю нальешь? Устал как собака.
Лариса смерила меня надменным взглядом. В нем явственно читалось: «Что, кобель, сучки твои даже чаем напоить не могут?». А может, я придумываю, и ей уже все равно.
– Иди на кухню. «Улитки» еще теплые.
Раздался звонок мобильного. Лариса ушла в коридор. Я услышал обрывок телефонного разговора:
– Не нужен? Ну ладно, как хочешь.
Вернулась в кухню, села напротив.
– Что поход к Нинке отменяется?
– Да ну ее, эту дуру. Весь мозг мне вынесла с этим кремом. А теперь уже не нужно.
– Пап! – раздался расстроенный голос Ваньки. – Я забыл совсем. Приставку отдал Алешке. Подождешь? Я смотаюсь!
– Иди, конечно, подожду.
– Я быстро!
Лариса вышла в коридор проводить сына, потрепала его по голове, чмокнула в щеку.
Мы остались вдвоем с Ларисой. Я пил чай, ел мягкие булочки и рассматривал ее, стараясь не смутить. Гусиные лапки у глаз. На лбу морщинки стали глубже. Уголки рта опустились - она выглядит грустной. Все равно заметила.
– Что, постарела? У тебя, небось, одни молоденькие.
– Не говори глупостей. Ты же знаешь, у меня никого нет.
– Ну да, конечно.
Фыркнула. Накрутила на палец волосы. Потерла висок. Опять, наверное, голова болит. У нее низкое давление и часто болит голова. Надо же. Я помню…
– Болит?
Кивнула. Когда-то с ее головной болью я справлялся легко.
–
Давай помогу?– Не нужно. Выпью таблетку.
– Химия. И не факт, что подействует.
– А ты умеешь убеждать!
Улыбнулась устало.
– Пойдем в зал.
Усадил ее на пол, по-турецки. Все тот же ковер, помню, как выбирали вместе. Мятного цвета. Мягкий длинный ворс чуть свалялся.
Какая она напряженная! В ладони упрямо билась ее боль, не желала уходить, впитываться и растворятся. Но я продолжал упорно гладить, разминать, успокаивать… Как с Аленой… Нет… Вдруг понял, ощутил всем нутром. Не так, совсем не так. Забота об Алене была заботой топа о боте. Не больше и не меньше. И в большей степени – желанием загладить свой косяк. Забота о Ларисе была другой. Искренней. О ней. О моей женщине, пусть и бывшей. О матери моего ребенка. Кажется, я начинал понимать, о чем мне говорила Виктория.
Лариса все больше расслаблялась. Ну вот и умница. Твоя головная боль – это зажатость. Спазмы. Сейчас все пройдет. Ее голова начала склоняться. Коснулась моего плеча. Почувствовал, как она опять напрягается.
– Расслабься. А то все насмарку.
Я дышал ей в затылок. Вдыхал запах ее волос, ее духов, корицы, ванили, булочек, еще чего-то неуловимого. Сам не заметил, как руки соскользнули с плеч ниже…
– Ты чего?
Резко отстранилась. Ну вот, опять все испортил.
Вскочила. И пошатнулась. Еле успел поймать.
Держал ее в руках и сам не понимал, что происходит. Да и она, похоже тоже…
Мои губы сами нашли ее. Влажные, трепещущие. Хорошо, что на ней только домашний халатик. До сих пор дома не носит лифчик. Кожа все такая же, бархатная и пахнет корицей.
Требовательные руки сорвали с меня рубашку. Ремень, брюки…
Наш старый «мятный» ковер стал жестковат. Раньше был мягче…
…когда она замерла, впившись мне в плечи ногтями, больно, до крови, прежде чем ее сладкие судороги отправили меня в свободный полет, промелькнула совершенно дурацкая мысль: «Как хорошо… дома».
Ванька вернулся через час. Остолбенел в прихожей, когда я выглянул из ванной в одном полотенце.
– Пап? Ты что у нас останешься?
– У папы воду отключили, - крикнула Лариса с кухни.
– Он решил помыться. И да, останется. А ты что против?
– Ураааа! – Ванька промчался в свою комнату. – Сейчас в гоночки рубанемся!
– Сначала ужинать! Мужчины, кушать подано!
Горло почему-то перехватило и стало больно дышать.
Ночью мы лежали, тесно обнявшись. Наш старый скрипучий диван радостно впивался в бок продавленными пружинами. Я гладил Ларису по волосам и терялся в давно забытых ванильных ощущениях.
– Ты же не всерьез? – вдруг спросила она.
– Что? – не понял я.
– Ну, завтра уйдешь, и все будет по-прежнему?
– Ты этого хочешь? У тебя кто-то есть?
Молчание. Так стало горячо в груди. Конечно, есть. Думал - все так просто. Вени, види, вици… Ага, Цезарь нашелся.
– Дурак ты, Игорь.
Отвернулась к стене. Только не реви…
Обнял, развернул, поцеловал. Ответила, впустила.
– И я дура.
– Почему?
– Потому что дурака люблю.
Стиснул ее так, что хрустнули ребра. Диван немедленно отозвался предательским скрипом.