Игрушка для негодяя

Через сорок минут я уже стою под душем, осторожно ощупывая шею и мне больше не жаль Сергея. До меня, наконец, дошло, что он покусился не только на мою жизнь, но и на моего ребенка, а если мне себя не жаль, то за свое будущее чадо я сама бы ему голову свернула голыми руками.

После стакана воды и зеленого яблока я опять чувствую необходимость в отдыхе. Меня прямо тянет к дивану, и отказываюсь сопротивляться этому зову. Взбиваю подушку и в полотенце с мокрой головой ложусь. Пять минуточек, и…

И просыпаюсь я в темноте и вскрикиваю, потому что рядом кто-то сидит. С учащенным сердцебиением прижимаю руки ко рту и смотрю на черный силуэт, который хрипло шепчет голосом Родиона.

— Это я.

— Ты меня напугал…

— Я уже понял.

— Господи, — выдыхаю я и натягиваю на голую грудь полотенце, — я с тобой поседею.

— Определенно поседеешь, Яна, — усмехается в темноте Родион, — и морщинами покроешься. Нас ждет совместная старость.

— И какая она будет?

Молча глядит в окно на молодую луну, и я терпеливо жду его ответа, хотя я хочу вцепиться в его бороду и обвинить его в том, что он бессердечный мерзавец, раз не может солгать беременной женщине и сказать, что старость у нас будет всем на зависть: теплая, уютная и длинная.

— Я признавался в любви лишь одной женщине, — Родион продолжает пялится в окно. — И когда эта женщина умерла на моих руках, я пожелал больше не знать этого чувства. Слишком больно, страшно, Яна. Для меня любовь — это не розовые единороги, сердечки и радость, это постоянный страх за близкого человека и это моя уязвимость. Я о Насте думал, думаю и буду думать каждую секунду, и теперь в мои мысли и тревоги влезла и ты…

Последняя фраза прозвучала с обидой и легкой злостью, которая меня кусает в сердце недовольством, но я медленно выдыхаю гнев, который сейчас очень не к стати. Может, я помолчу и мне, наконец, признаются в любви. Моргаю в темноте и жду, однако Родион молчит и пялится на чертову луну.

Я встаю, придерживая полотенце на груди, подплываю к окну и резко задергиваю шторы, чтобы гадкая луна не соблазняла и не гипнотизировала моего гостя, от которого я все еще надеюсь получить признание.

— И?

— Что и? — голос у Родиона недоуменный и тихий. — Я все сказал.

— Нет, не все, — упрямо отвечаю я и твердо требую. — Хочу признания!

— Того признания, которое обесценилось? Того признания, которое говорят лжецы и того признания, что звучит из каждого утюга?

— Тебе жалко, что ли?

— Что, прости? — тембр Родиона вибрирует гневным изумлением.

Я чешу бровь, и в следующее мгновение скидываю полотенце. Я ему докажу, что то признание, которое я хочу услышать, все еще имеет силу. Шагаю к Родиону и грациозно сажусь на его колени. Меня немедленно обвивают теплые и крепкие объятия, и я с трепетом целую жадные губы, прижав ладони к горячей шее.

Руки Родиона скользят по моей спине, поглаживают бедра и поднимаются к груди. Мягко отпрянув на несколько сантиметров, я жарко выдыхаю в губы Родиона:

— Я люблю тебя.

Он замирает, и я слышу в тишине, как гулко и часто бьется его сердце в груди. Тривиальное и неоригинальное признание звучит в тишине терпким и сладким заклинанием, что оглушает Родиона и лишает его слов. Он касается моего лица, пробегает пальцами по щекам и губам и шепчет:

— Повтори.

— Я люблю тебя, — я вглядываюсь в его глаза, — и, кажется, я согласна тебя любить и без взаимности…

Целует меня с той нежностью, в которой можно утонуть и растворится без остатка. Пусть в темноте и не звучат слова, которые я хотела бы услышать, но неторопливые ласки убеждают меня в том, что Родион — мой и только мой, и он желает быть лишь со мной и ни с кем больше.

Он скидывает на пол пиджак, и я в требовательной спешке расстегиваю пуговицы на рубашке, чтобы в следующее мгновение прильнуть к его мощной и мускулистой груди и обвить крепкую шею ослабевшими от желания руками. Родион валит меня на скрипнувший диван, клацает пряжкой ремня и неуклюже стягивает брюки, жадно испивая из меня поцелуи и стоны.

Я чувствую его бурлящее возбуждение на коже прерывистым и неровным дыханием, но берет он меня медленно, проникая на всю длину сантиметр за сантиметром без резких толчков, будто познает мое тело изнутри. Вжавшись в бедра, Родион душит в объятиях, терзая мычащий рот глубокими и влажными поцелуями.

Я заполнена до краев желанием, и оно выплескивается из меня жалобными стонами, которые упрашивают жестокого искусителя, чьи губы обхватывают мочку уха, ни в коем случае не останавливаться. Член Родиона поршнем скользит во мне, разгоняя по крови огонь, и я в помутнении рассудка бесстыдно рвано приподнимаю бедра, чтобы принять твердое мужское естество как можно глубже.

Одной рукой обхватив меня за шею, другой Родион до боли сжимает мою левую ягодицу и прорывается в меня резкими и частыми толчками. Мне нечем дышать, царапаю напряженную спину ноготками и кричу в его шею, саму себя оглушая. Еще одно скользящее движение до упора, и мое голодное лоно схватывает болезненный спазм, что судорогами оргазма сотрясают тело. В вихре криков, рыков и укусов я слышу глухое “Я люблю тебя”, и я закрываю глаза, награждая будущего мужа новым и громким криком удовольствия.

Эпилог

На примерку платья Настя завязывает мне глаза, чтобы я раньше времени не восхитилась ее и Виолетты шедевром. Мне не позволяют даже коснуться ткани ладонями, но по тому, что ощущает моя кожа на теле, я понимаю — это кружева. Я умираю от любопытства, но получаю каждый раз жестокий отказ на просьбу посмотреть на платье хоть одним глазком.

В День Икс меня также с закрытыми глазами наряжают, но уже без повязки, чтобы не испортить укладку и макияж. Я честно не подглядывала, вслушиваясь в шуршание ткани и наслаждаясь трепетным предвкушением чуда и красоты.

— Стой и не смотри! — приказывает Настя и куда-то убегает.

Через несколько минут моего нетерпеливого молчания, которое нарушает Виолетта, которая крутится вокруг меня и поправляет подол и прикалывает что-то к голове, слышу смех и шепот Насти.

— Не открывай глаза, папуль. Еще рано. Вот сюда. Стоп, — направляет она Родиона ласковым голоском, — и… глаза открываем!

Стоит мне увидеть будущего мужа во фраке и с белой розочкой в петличке, как я забываю о платье и желании взглянуть в отражение. Зачем мне отвлекаться на кружева, когда передо мной стоит такой охренительно сексуальный, красивый и невероятно растерянный мужик, и, похоже, для него сейчас остальной мир тоже не важен.

Я вздрагиваю от щелчка фотоаппарата, что навела на нас восторженная Настя, и касаюсь лица Родиона, который не моргает и, кажется, не дышит. Он берет меня за руку и прижимается щекой к ладони, и вновь щелчок. Мы в синхронном недовольстве разворачиваемся к Насте, которая опять нас с улыбкой и со вспышкой фотографирует, и смеется, глядя на экран фотоаппарата:

— Вот это фотка — улет.

— Они будто увидели… — рядом с ней отзывается насмешливая Виолетта, — не знаю…

— Голого Деда Мороза? — предполагает Настя, и пока она занята фотоаппаратом целую сердитого Родиона в щеку.