Игры без чести

Сейчас нужно было что-то делать. Хотя бы заплатить гривен триста, чтобы включили свет, больше все равно не получится, и потом как-то жить без денег… без молока, без мыла. Можно, хотя и трудно. Павел когда-то говорил, что в селах в 30-е годы ели картофельные очистки, пояса кожаные варили, корешки выкапывали — и ничего, выжили, а сейчас жрут от безделья, от жадности. Нужно проще быть в рационе, и тогда душа очищается, совсем другие мысли появляются в голове.

Проще всего все-таки поехать к родителям за деньгами. Они-то дадут, помогут, конечно, но вполне вероятно, что придется в итоге пожить у них, их с дочкой просто не отпустят. Отец, Алинкин дед, мужик вспыльчивый, зато за ним как за каменной стеной. Совсем не как Павел — грубее, примитивнее… в детстве папаша ее не жалел, мог и ремнем побить, но Люба все равно его любила — такого большого, надежного.

От выбора Любы родители были не в восторге, и она, надо признать, частенько обманывала их, награждая Павла качествами, каких и близко не было. В частности, он никогда не дарил ей подарков, да и для Любы вся эта безделушечная мишура не играла никакой роли в симфонии ее вселенской и вечной любви, но для родителей, наивных и простых сельских жителей, это было важно. Потому Люба, отправляясь к ним, иногда одалживала у подруг какие-нибудь штучки и тихонько хвасталась маме. Где-то в глубине души мама, наверное, чувствовала подвох и радовалась гораздо скупее, чем если бы Павлик и впрямь приобретал электрические нагреватели для бутылочек, тоненькие серебрянные браслетики и цифровой плеер размером с зажигалку. Любе меньше всего хотелось сейчас открывать карты и выставлять Павла в дурном свете, а просить денег просто так, на какое-то якобы дело, было нереально. Мелькали какие-то шальные мысли, в частности о болезни дочери… но тут становилось так мерзко, что Люба переключалась на детей подруги, может, кому-то из них вдруг нужна срочная операция…

Так ничего и не придумав, она пошла делать чай. Деньги нужно было одолжить немедленно, чтобы включили свет. После короткой, но спокойной беседы с Павлом стало ясно, что так как виновата в отключении она, то и деньги должна искать сама. Тут Люба была полностью согласна и, глубоко чувствуя вину, была при этом несказанно счастлива, что Павел все-таки остался. С подругами — мамами с площадки — отношения у нее были прекрасные, но она немного стыдилась своего бедственного положения. И того, что слишком часто приходится брать в долг, потом мучительно долго выкашливая его по крупицам. Но все-таки отключенный свет — это серьезный аргумент…

Начать новую жизнь, взять себя в руки и крутануть штурвал семейного корабля Люба собиралась давно. Она жила предчувствием грандиозных перемен. Она уже дышала этой новой жизнью — где все в ее руках, все зависит от нее одной, и ничего путного не случилось до сих пор только потому, что она сама не сделала ни одного шага к этой правильной и светлой жизни.

Самая правильная жизнь была у Тани и Васи, которые жили чрез двор в белой «кооперативной» шестнадцатиэтажке. У них было все как надо — Таня с мальчиком, на три месяца старше Алинки, ездила в бассейн, в Бровары, и уже вышла на работу. Папа, Вася, был таким заботливым и классным, что Люба смотрела на них, как на сказочных героев. Они с Таней особо не дружили, да и денег у нее Люба уж точно никогда не стала бы одалживать… просто думать об этой семье, об их уравновешенном, продуманном, спокойном благополучии было одно удовольствие. Они были как образец идеального семейного механизма, того, к чему нужно стремиться. Казалось, стоит лишь подогнать потихоньку свою жизнь под этот образец — и все станет хорошо, светло и празднично. Хотя, стоит признать, Вася и Павел все-таки очень разные… Как-то раз Люба по дурости обмолвилась, что муж называет ее тупой лошадью, и Таня глянула на нее с таким непонимающим холодком, сказав: «Да если бы мой мужчина только посмел мне так сказать, он бы меня больше не увидел!» Но Люба этого не понимала никогда.

Когда Алинка уснула и стало вечереть, захотелось по привычке включить телевизор на ежедневное ток-шоу, несколько раз впустую щелкали выключателем, и пришлось идти по знакомым. Деньги нашлись легко и неожиданно — у соседки по коридору тети Наташи. Она называла Любу «дытына» и будто все время жалела, подбрасывая то банки с консервами, то нехитрую домашнюю выпечку. Денег было 280 гривен. Договорились, что отдаст через три недели. Всю ночь они лежали в деревянной корзиночке на холодильнике в прихожей, и Любе плохо спалось, а на душе было трепетно и радостно, как бывает перед дальней поездкой. Мысли летали вокруг, словно стая чаек на берегу моря, когда кормишь их хлебом, — такая вот карусель на фоне закатного неба в пурпурных и желтых облаках. Крутились разные цифры, и Люба, дыша счастьем, пыталась схватить их, остановить в струящемся потоке наиболее счастливые, чтобы завтра заполнить лотерейный билет. Сквозь тюль проступали редкие зажженные окна соседней шестнадцатиэтажки. Там, наверное, спали тихим мирным сном или занимались любовью Вася и Таня, вынашивая в мыслях и чувствах завтрашний день — благополучный и спокойный, полный рутинных приятностей. Она была готова, вот теперь — да, когда Павел рядом, когда все утихомирилось, она сможет сделать первый шаг навстречу новой жизни.

Утро, как водится после таких ночей, было болезненным и серым. Воспаленный оптимизм прошлой ночи вышел каким-то гнилостным, нездоровым потом. Творожок в холодильнике скис. Все тело ломило. Алинка капризничала, вставать к ней было больно. Павел спал. Поесть Люба не смогла. Плохо покормив ребенка, пошла на улицу. Знобило и пекло в глазах. От голода слегка кружилась голова. Идти платить за свет нужно было через два квартала. Она шла, стараясь как-то утихомирить мелко стучащее в горле сердце, и было так плохо…. так плохо на душе, что не передать… перед глазами стояла в каком-то болезненном ореоле, точно накаленный противень, машина этого дядьки, подвезшего ее в тот раз. Другое измерение… другие люди, другие женщины, которые сосуществуют с ней в параллельном измерении и которых возят в сберкассу и просто по делам… люди, которые… послушайте — вот Любина самая главная мечта: пойти в супермаркет, в «Фуршет», ближайший, два шага от дома, и там просто купить продуктов, всего на несколько дней… и не смотреть на цену! Всего-то — сыр, кило телятины, сливочного масла, какой-то колбаски, фруктов… пару пакетов сока… брать то, что нужно, обычные совершенно продукты, только не думать об их цене!

Дома Павел продолжал спать. Или притворялся. Не бывает, чтобы человек мог спать так долго! Хотя Павел да, Павел мог… когда они ругались, Люба в глубине души восхищалась его способностью абстрагироваться в любой обстановке — повернуться спиной на диване и валяться так по два дня подряд! Он вставал только в туалет и выпить чаю с сахаром. Интересно, на сколько его хватит сейчас? Хотя Люба редко могла дотерпеть до его естественного выхода из спячки — начинала моститься рядышком, обнимать, целовать и щекотать до тех пор, пока он не поворачивался к ней, нехотя обнимая. Это были мерзкие моменты… потому что, как правило, где-то неподалеку капризничала Алинка, и Люба разрывалась между ней и мужем и, зная, что он лежит тут под боком, обиженный, впадала в какое-то предыстерическое беспомощное состояние и не могла ничего делать, даже заниматься ребенком. Едва с Павлом все нормализовалось, у Любы с сердца будто падала огромная чугунная заслонка, можно было жить и порхать дальше.

И вот Павел спал, Люба плакала, Алина плакала, а на обед была оставшаяся со вчера и разогретая картошка-пюре. Пюре, если вы не в курсе, когда остынет, снова превращается в одну большую, размазанную по кастрюле картофелину, и ее нужно разминать, подливая водичку или молоко, если есть. Молока, конечно, не было. Впрочем, дело не в молоке. И не в Павле. Даже не пытаясь собрать остатки своих сил, размазанных по обстоятельствам, как присохшая холодная картошка, Люба все-таки начала новую жизнь — флегматично, хмурым осенним днем, подпирая плечом склеенную скотчем трубку радиотелефона, шкрябая вилкой по кастрюле, она позвонила в офис Вячеслава (как он подписался на уголке рекламного проспекта конкурирующей фирмы «Арт-Дизайн-Плюс»).

В отличие от Валерии, она совершенно не церемонилась, не меняла голоса, а просто спросила, есть ли у него какая-нибудь надомная работа, или на неполный день, или, может, он что-то посоветует. Павел, ехидно улыбаясь, продолжал лежать на диване, укутав ноги краем старенького клетчатого пледа.

29

Первые три дня Валерия порхала. Удивительно, каким хитрым изломом обращается иногда адюльтер — ведь все мысли, все трепетное внимание шло Гене. Мысль о Славе рождалась часто, почти ежеминутно, но это было нечто, лишенное образа и характерных черт — просто сгусток энергии, большой желтый шар с рыжим ореолом: много простого тепла, много безымянной нежности. Слава был чужим человеком, безликим проводником, которому удалось настроить ее связь с мужем на новый лад. Занимаясь любовью с Геной, она думала о себе в той чужой квартире, в гостиной, где не была ни разу до того и где, не выпив ни грамма, опьяненная, отдалась впервые в жизни как самка, как женщина без чести и достоинства, с единственной целью — доставить себе удовольствие. Прикосновения мужа сделались садняще-сладкими, думать о нем было так странно, так волнующе, как не было даже в начале встреч.

Изменилось то, как она видит мир, и даже в зеркале она стала другой. Это было смешно и дико приятно.

На следующий день на прогулке два человека с ходу заметили, что Валерия «как-то поменялась». Миру будто усилили яркость, добавили контрастности. Она была вроде та же, но что-то вспыхнуло, заиграло. Все уставшее, женское, печальное, одутловатое, тоскливое, равнодушное, смирившееся — все шло на растопку золотистого шара, все сгорало там.

Она плохо спала в эти дни. Но все равно высыпалась, возник интерес ко всему — убирать, готовить, играть с сыном, болтать со свекровью. Иногда, в совершенно неожиданные моменты, ее вдруг пыталась застигнуть врасплох страшная мысль: «Я же ИЗМЕНИЛА мужу… кто же я теперь?» — и, замерев с веником в руках, переворачивая блинчики, оттирая серый налет на умывальнике, поливая диффенбахию или глядя сквозь тюль на застекленную лоджию с сохнущими пододеяльниками, она чувствовала, как сердце в ответ сжимается, а потом распускается, словно извергая сноп разноцветных искр, и одна, задев колокольчик где-то сзади шеи, потом трезвонит на всю голову: «хорошо… хорошо… хорошо…» — и белая кисейная дымка, сквозь которую ничего не думается, только рыжий шар, горячий, родной, проступает как бледное солнце в тумане.

Шар тем временем разрастался. Валерия понимала, что три дня спать по четыре часа очень плохо, и организм, весь раззадоренный, рано или поздно сдаст. Ее тянуло на улицу, распирало, дико хотелось как-то озвучить то, что бушевало внутри, сильнее всех хотелось видеть, конечно, Маринку. Они встретились, как обычно, у магазинчика-«стекляшки» через пару дворов от — ее дома. Валерии было хорошо, она болтала без остановки, и, хотя тело уже тихонько напоминало об усталости — в руки и ноги словно напихали скомканной бумаги, — ее несло все дальше и дальше — горячими полунамеками, играя сама с собой, бултыхаясь и подскакивая на волнах лжи, она удивительными иносказаниями, запутанной нитью вела два диалога — с ничего не понимающей Маринкой и с собой, словно каждым закодированным, вслух произнесенным словом материализуя по крупице тот роковой вечер.