Игры без чести

Она дошла до конца коридора, упирающегося в двери ванной, туалета и кухни.

— Слушай, а можно я посмотрю квартиру. Это же его квартира, он тут давно живет?

— Вроде бы давно, — выдавила Анжелика.

Стукая каблуками, Алена прошла на кухню, стала рассматривать полки с тарелками, заглянула в пару шкафчиков, как на выставке перед интересной картиной, задумалась перед полочкой со специями.

— Друзья из Марокко привезли, — стараясь сохранять светский тон, объяснила Анжелика.

— Как мило, я очень люблю специи, не сомневалась, что и Слава тоже, — удовлетворенно улыбаясь, она открыла холодильник, потом окинула взглядом мойку и одну большую немытую тарелку там. Затем, легко кивнув Анжелике, словно благодаря за импровизированную экскурсию, пошла назад, попутно заглянув в туалет и ванную.

У входной двери коридор заворачивал в небольшой аппендикс с двумя дверями. На встроенных полках там стояли старые журналы, книжки, несколько склеенных авиамоделей и еще что-то, потихоньку вынесенное из кабинета, так и не ставшего детской комнатой.

Уже не спрашивая разрешения, Алена толкнула одну из дверей и оказалась в спальне. На низкой кровати, больше похожей на матрас, лежала женская одежда на вешалках и какие-то яркие детские кофточки. На широком подоконнике стояли фотографии в рамках, много ароматических свечей: в стаканчиках, отдельными цилиндриками, обвязанных ленточками и плавающих в тарелочке, там же было множество баночек с лосьонами, довольно объемная косметичка, стаканы с кисточками и пилочками. В ванной полка также ломилась от кремов и сывороток. Почти все, как отметила про себя Алена, было не декоративной, а лечебной косметикой, и кожа у девочки была отменной, белоснежной, гладкой, как ракушка. На полу валялось несколько глянцевых журналов и стояла пустая тарелка с крошками. Створки шкафа-купе были открыты, и оттуда выглядывали чемоданы, зимняя одежда в прозрачных чехлах из химчистки, какие-то коробки и кульки с надписью «Duty free».

В другую комнату Алена даже не стала заходить, изучив все с порога, — просто кладовая с окном. Изначально тут планировался какой-то стиль — голубые обои, белые полки, белый книжный шкаф, серо-синий ковролин, синие римские шторы, но почему-то не вышло — на столе громоздились кучи разнообразного хлама, на полу — стопки книг в рост человека, стояли какие-то коробки, тренажеры, которыми наверняка Слава никогда не пользовался, и прямо в центре комнаты, на единственном свободном от хлама пятачке, — чистая гладильная доска с готовым к действию утюгом.

— А кофточки розовенькие чьи? — спросила Алена аккуратно, заботливо, как родную, прикрывая дверь в кабинет.

— Дочкины.

— Даже так? — удивилась Алена. — Там, в спальне, фото есть, можно я посмотрю?

Анжелика, как загипнотизированная, кивнула.

Амели была русая, в папу, сероглазая.

— И сколько же ей лет? Года четыре, наверное? Ты молодец, не думала, что у тебя уже есть дети.

— Ей три с половиной.

— А то, что тут только кофточки, это просто случайно? И в той кладовке вы же скоро обязательно сделаете ребенку свой угол? Где она тут вообще живет?

— Она сильно болела и сейчас у родителей за городом, — уклончиво объяснила Анжелика.

В этот момент в дверь позвонили, Алена глубоко и сладко вздохнула, занимая позицию у вешалок с одеждой. Пришел Андрей, быстро поцеловал Анжелику в губы, потом, ощерившись, неприятно себя чувствуя в этих стенах, словно борясь с дурнотой, перевел взгляд на Алену. Убедившись, что глаза Анжелики полны слез и незнакомая женщина с горящим взглядом уж слишком вызывающе смотрит, спросил, обнимая жену:

— А это, по ходу, кто?

60

За всей этой канителью Слава неосмотрительно забыл о Любушке, к которой собирался заехать уже почти неделю. Вадик при этом времени даром не терял и, видя, что дело идет к светлому и чистому чувству, решил произвести жесткую и подлую интервенцию и, идеально рассчитав время и место (ночь на снятом сейнере со спальнями и джакузи в честь дня рождения супруги одного блистательного и влиятельного человека), протянул Славе телефон со словами:

— На, скажи ей пару слов.

Слава едва стоял на ногах и не хотел отпускать какую-то малознакомую девушку с азиатскими чертами лица в короткой розовой тунике. Мягко опираясь на его плечо, она улыбалась, и на душе словно рассеивались облака.

— Слава, мы стали участниками какого-то чудовищного недоразумения, — говорил в трубке Любушкин голос.

— Ой, зая, а как твои дела? — бормотал Славка, улыбаясь.

— Я просто хочу, чтобы ты знал, Слава, что ты посеял что-то очень важное у меня в сердце, и я уже никогда не буду такой, какой была до встречи с тобой, знаешь, и я рада, что была на шаг от безумия и что здравый смысл все-таки взял верх.

— Что ты такое говоришь? Я так соскучился по тебе, правда-правда, я всю неделю хотел заехать, но все дела, дела.

— Слава, просто чтобы не было потом никаких недоразумений, мы больше не будем общаться, не звони мне и не приезжай, никому из нас это совершенно не нужно.

Слава мало что понял, но полез драться с Вадиком. Их разнимали радостно и почти любя — в самый разгар веселья, под залпы фейерверков и не очень уверенное улюлюканье (но на пати ведь положено кричать), Славкина рубашка каким-то образом расстегнулась до пупа, волосы разметались по плечам, и, по мнению девушек, он был похож на дрессировщика или на Тарзана. К драке никто не отнесся всерьез, ему дали еще выпить, увели куда-то, потом была спальня, музыка за приоткрытыми иллюминаторами, успокаивающий, эфирный запах речной воды и дремучих зарослей на песчаных островах, свежие мягкие простыни, кружащийся низкий, в зеркалах потолок, незнакомая кровать, и тут, словно фантом, порождение яркого бессвязного хмельного сна, рядом появилось какое-то существо с огромными алыми губами, которые потом отделились от тела и были только они — теплые, слюнявые, распространяющиеся по всему его телу… и костлявый волосатый бес — тут же, если открыть глаза. С зеленоватой кожей в бурных черных завитках, белозубо скалясь, щелкал такой алой алчной пастью, в которой, отливая перламутром, порочно и сладко шевелился мокрый язык. А на улице стояла водная, глухая, с горячей прелью майская ночь, и чуть подрагивала белая занавеска над окном, из которого вполне осязаемой субстанцией стелилась влажная прохлада, пиликали насекомые, слышен был плеск воды и уханье какого-то зверя в дремучем лесу, который смыкался теперь, будто над самой кроватью, обтянутыми человеческой кожей теплыми вздыбленными кореньями терся о Славку, шепча что-то, переворачивал его, беспомощного, катал по кровати. И алая с бирюзой пасть наконец настигла его в самой сердцевине, прошелестев ветром «хап!» — сомкнулась дуплом с ребристой, вкусной, карамельной изнанкой, а рядом были волосатые корни в Вадиковых часах, а ртов, казалось, было несколько, и все они хватали, мяли, чуть покусывая, текли ручьями, искрясь на солнце и легко посасывали… И дальше была какая-то волна, когда его привалило тяжелым, поросшим мхом булыжником, чувство, начинаясь от промежности, стремительно распространилось на верхнюю губу, на затылок и темя, дышалось тяжело, кулаки сжались, чуть постукивая по земле, движение было внутри его, и знакомый голос что-то сопел, успокаивая, кусая за ухо и за шею.

Сон приснился на рассвете, как тревожное и смутное воспоминание о чем-то важном. Каюта была погружена в синеватый полумрак, за окном по воде уже бегали платиновые солнечные блики, и частые мягкие волны нежно хлюпали о борт. Рядом, свернувшись калачиком, спал Вадик, голый, положив под щеку волосатую руку в часах «Omega», и какая-то незнакомая женщина с длинными черными волосами. Начиная скорее даже не понимать, а чувствовать весь ужас произошедшего минувшей ночью, Славка, все еще муторно пьяный, быстро оделся, вышел на улицу, с облегчением обнаружив пристань на Трухановом острове, откуда они отчаливали вчера вечером.

Он шел по заброшенному безлюдному парку, пахло тополями, мокрым песком, водой и той же ночной тягучей весенней сыростью. Бетонные плиты на дорожке местами лежали криво, вздыбившись, поднятые мощными чешуйчатыми корнями, ползущими по песку. Выйдя на Московский проспект, Слава остановил такси и через полчаса был дома, проведя тяжелое, дезориентированное утро, употребив лишнее в данных обстоятельствах баночное пиво и вырубившись на том же несобранном с бог весть какой ночи диване, пока не был разбужен настойчивыми телефонными трелями.