Иисус. Надежда постмодернистского мира

Иисус был готов вступить и в мессианскую битву. Он уже изложил свои условия; желающий спасти свою жизнь потеряет ее, потерявший же — обретет. Вместо того, чтобы осыпать своих обвинителей оскорблениями и угрозами, подобно мученикам прошлого, Иисус, как свидетельствует многоликая раннехристианская традиция, страдал молча, произнося лишь слова прощения и надежды. Такое столь необычное для мученика поведение не поддается никакому объяснению, и тем не менее оно является достоверным историческим фактом. Всю свою жизнь Иисус поражал окружающих своим поразительным умением сострадать. Его последний подвиг во всей полноте явил его решимость отдать жизнь ради спасения ближних, о которой так часто и с таким благоговением говорила ранняя Церковь.

В другой своей работе я подробно обрисовал намерения Иисуса. Далее следует выдержка из этой работы, поскольку и в настоящий момент я едва ли мог бы что–либо добавлять или исправить.

«Иисус пришел в Иерусалим не просто проповедовать, но умереть. Швейцер был прав; Иисус верил, что Израиль ждут мессианские бедствия и что он должен взять их на себя. Думаю, Иисус пришел к этой мысли гораздо раньше, чем полагал Швейцер (Швейцер считал, что она появилась у Иисуса относительно поздно, будучи корректировкой первоначального видения). Однако это не так существенно. Существенно другое: в Храме и на Тайной вечере Иисус сознательно совершил два символических акта, вобравших в себя всю суть его служения и программы. Первый символ говорил: нынешняя система испорчена и упорствует во зле. Пришло время суду. Однако Иисус — Мессия, через которого ГОСПОДЬ, Бог всего мира, спасет Израиль и мир. Второй символ говорил: вот как произойдет подлинный исход, вот как будет побеждено зло, вот как будут прощены грехи.

Иисус знал, — должен был знать, — что за эти поступки и разъясняющие их слова его, скорее всего, осудят как мессианского претендента и лжепророка, сбивающего Израиль с пути. Он понимал: если он не переубедит судей, те выдадут его римлянам, и он будет казнен как мятежный царь–самозванец. Элементарный здравый смысл, a не обязательно какие–то особенные сверхъестественные способности, заставлял предречь если Израиль продолжит попытки антиримского восстания, Рим поступит с Израилем, как с этим странным мятежником. Однако в сердце символических актов Иисуса, пересказа им израильского Рассказа, лежало нечто гораздо большее, чем политический прагматизм, революционная отвага или жажда мученического венца. Иисус глубоко продумал с богословских позиций ситуацию Израиля и мира, а также собственную роль по отношению к ним обоим. Ему было присуще глубокое чувство призвания и доверия к Богу Израилеву, которого он считал Единым Богом. Он неколебимо верил, — видимо, Гефсимания чуть не поколебала эту веру, но и гефсиманское борение Иисус считал частью битвы, — в то, что, если он пойдет этим путем, сразится в этой битве, то долгая ночь израильского плена закончится и для Израиля и мира навсегда возгорится новый день. Сам он будет оправдан (в это верили все мученики!), и свершится судьба Израиля — спасти мир. Он не просто предоставит передышку ученикам и тем, кто к ним примкнет, вызвав огонь на себя и позволив им скрыться: если он борется с подлинным врагом, то делает это для всего мира. Призвание Раба быть светом миру обретает осуществление в нем, а значит, и его учениках, движение которых изменится после его оправдания. Смерть пастыря приведет к воцарению ГОСПОДА на земле. Оправдание «Сына человеческого» приведет к окончательной победе над злом и установлению всемирного царства.

И Иисус понес свой крест. В этом он тоже видел глубокий символ — не только римского гнета, но и заповеданного им пути любви и мира, пути поражения, ведущего к победе. В отличие от действий Иисуса в Храме и на Тайной вечере, крест — символ не только деятельности, но и пассивности. Не только действия, но и страдания. Кресту суждено было стать символом победы, но не победы кесаря или тех, кто боролся с кесарем его же средствами. Крест стал символом и средством победы Бога.»

Заключение

Идеи, изложенные в настоящей главе, обычно вызывают у моих студентов и читателей отрицательную реакцию. С одной стороны, эти идеи часто кажутся странными и эксцентричными: привыкнув к внешне незамысловатому богословию гимнов типа «Есть холм зеленый вдалеке» и упрощенному представлению о богословии искупления, некоторые христиане жалуются на излишнюю сложность моих аргументов. Можно ли допустить, что Иисус действительно думал о подобных вещах, и как это вообще соотносится с нашей простой верой? В свою очередь, критически настроенные богословы упрекают меня в том, что я претендую на слишком исчерпывающие знания, а также в том, что я приписываю Иисусу такие мысли, которых у него, возможно, и не было.

Последним я отвечаю уже не в первый раз: лучшей исторической гипотезой следует считать ту, которая без излишней замысловатости истолковывает имеющиеся у нас сведения, Многие детали моей картины отличаются от учения ранней Церкви об искуплении, хотя они и предлагаются в качестве основания для этого учения, и, в любом случае, их нельзя просто отбросить в сторону, повторяя известные постулаты («Всем известно, что Иисус и подумать об этом не мог)). Иудеи первого века очевидно мыслили именно таким образом, и есть все основания полагать, что Иисус избрал для себя именно такое прочтение общего повествования.

Первым же я хотел бы напомнить не в последний раз: на пути духовного роста иногда полезно испытывать замешательство от вопросов, пугающих своей сложностью. По сути своего изображенная здесь картина удивительно проста, но эта простота доступна не всем. Она требует пристального внимания к особому и, возможно, странному, даже отталкивающему для нас образу мышления первого века, присущему Иисусу. На самом ли деле мы хотим познавать Иисуса и следовать за ним, или предпочитаем творить себе кумира?

В заключение позволю себе четыре замечания. Прежде всего, все сказанное выше имеет непреходящее значение лишь в случае, если Иисус Назарянин действительно воскрес из мертвых, К вопросу о Пасхе мы обратимся в шестой главе. Здесь же отметим только, что, если бы тело Иисуса осталось в могиле, никто бы токе, после его казни, не придал значения его притязаниям на мессианство или на какую–то символичность своей смерти. Ведь распятый Мессия это пораженный Мессия. Что было проку в столь сложном, возвышенном и, возможно, далее искреннем отношении Иисуса к своей приближающейся кончине? Тем хуже для него. Без воскресения наша вера — лишь показной оптимизм. Именно Пасха доказывает справедливость восприятия Иисусом своей смерти.

Во–вторых, в свете воскресения крест открывается нам как поворотный момент всей мировой истории. В понимании Иисуса, все зло и боль мира сосредоточились в одной точке на кресте, потерпев на нем окончательное поражение.

При этом, конечно, нельзя не задаться вопросом: почему тогда боль и зло по–прежнему процветают в мире? Утешительно сознавать, что для ранних христиан, решительнее других утверждавших спасительную силу креста, эта проблема была не менее актуальной. Послания к Колоссянам и Ефесянам, в которых Павел прославляет подвиг Иисуса, написаны в темнице, где апостол находился во власти сильных мира сего. Каждому из нас приходится жить с этим противоречием. Однако если победа креста никак не отражается в жизни всего мира, если ее действие ограничивается лишь так называемой духовной» сферой, значит мы отрицаем значение, вложенное в нее Иисусом. Такое понимание креста и воскресения требует от нас, помимо всего прочего, веры в грядущую окончательную победу, когда Бог сотрет с наших глаз последнюю слезу. Все это подводит нас к темe последних двух глав настоящей книги.

В–третьих, крест можно рассматривать как величайшее проявление любви Иисуса к людям. Он стал кульминацией тех моментов в eгo служении — прикосновения к прокаженному, сострадания больным и осиротевшим, его слез на могиле Лазаря, — которые являют нам глубоко человечного и (об этом я буду подробнее говорить в следующей главе) одновременно преисполненного Божьим духом Иисуса. Свидетельство Иоанна о том, что Иисус, «возлюбил» Своих сущих в мире, до конца возложил их» (Ин. 13, 1), нельзя назвать какой–то более поздней богословской трактовкой событий, которые на самом деле протекали совсем не так, Описание Иоанна не расходится с действительностью.

В–четвертых, я хотел бы еще раз подчеркнуть, что означает изучение личности Иисуса в контексте задач, стоящих перед нами в этом мире. Говоря: «Мы следуем за Христом», мы подразумеваем распятого Мессию. Его смерть была не просто тяжким испытанием, обеспечившим прощение наших грехов, а затем преданным забвению. Крест является самым надежным, истинным и глубоким откровением личности и сердца живого любящего Бога. Чем больше мы узнаем о кресте во всех его исторических и богословских измерениях, тем глубже мы познаем того, по чьему подобию мы созданы. Тем лучше мы понимаем призвание нести свой крест так, чтобы в нашей жизни и служении люди увидели образ живого Бога. Потому, говоря о преобразовании окружающего мира (а именно этому была посвящена конференция, побудившая меня к написанию этой книги), мы не вправе думать, будто крест спасает нас «лично», а затем теряет всякую значимость. Преображение мира заключается в том, чтобы возвестить ему о спасении, добытом на кресте. Для этого необходимо, чтобы крест лежал в основании как методов, так и содержания. Мы еще вернемся к этой теме в заключительных главах.