Илион

Лаэртид продолжат говорить – неспешно, гладко, как по писаному. Местами он достигает почти драматического эффекта. Вначале описывает вечернее побоище, торжество троянцев, панику в греческих рядах, всеобщее желание убраться домой и вероломство Зевса.

– Представь, эти наглые сыны Приама с их дальноземными прихлебателями разбили шатры на расстоянии полета камня от наших полых судов, – расписывает Одиссей, словно Ахиллес и не слышал нынче того же от ближайшего друга, Патрокла. Или не мог бы увидеть собственными глазами, высунув нос из палатки. – Теперь их ничто не остановит, этих кичливых гордецов. Они грозят нам, и пламя тысяч костров являет нам, ахейцам, горькую правду их слов. Гектор уже молится, скорее бы встала над морем божественная Эос; подстрекает друзей чуть свет кинуться с факелами к нашим кораблям, спалить черненые корпуса, а уцелевших аргивян перебить в душном дыму пожарища. А как же: сам верховный Кронид ободряет его, поражая наши ряды грохочущими молниями. Вот Приамид и упивается ужасной силой. Он никого не страшится, Ахиллес, – ни людей, ни бессмертных! Неистовствует, словно бешеный пес; верю, что им завладели демоны…

Одиссей умолкает. Пелид не изрекает ни слова, сохраняя невозмутимое выражение. Патрокл не отрывает взора от его лица, однако Ахилл и глазом не ведет в сторону друга. Ему бы в покер играть, этому парню.

– Гектор страстно ждет утренней денницы, – еще мягче продолжает Лаэртид. – Вначале он посрубает резные украшения на кормах, потом подожжет суда и до последнего умертвит нас, припертых к морю, суетящихся в душном дыму пожарища. Я в страшном трепете: боюсь, что боги дадут ему силу исполнить угрозы и провидение осудит ахейцев погибнуть под стенами Трои, вдали от зеленых холмов Аргоса.

Оратор выдерживает паузу. Но и на сей раз мужеубийца нем как могила. В догорающем очаге потрескивают угли. Из дальнего шатра доносятся звуки лиры и тихая погребальная песня. С другой стороны долетает хохот пьяного солдата – бедняга явно не надеется пережить восход солнца.

– Вставай же, друг! – Одиссей наконец возвышает голос. – Поднимайся, хотя теперь и одиннадцатый час ночи, если желаешь избавить жестоко теснимых ахейцев от ярости троянских воинств…

Далее он увещевает Ахиллеса позабыть «душевредный» гнев и расхваливает сказочные дары Агамемнона, в точности повторяя царские слова о необожженных треножниках, дюжине рысаков, и так далее и тому подобное; на мой взгляд, чересчур затягивает описание прелестей нетронутой Брисеиды, троянских дев, только и ожидающих своего грозного похитителя, а также прекрасных дочек самого царя. Заключительная часть выступления содержит страстный призыв припомнить наставления старого Пелея, что завещал сыну ценить истинную дружбу превыше разногласий.

– Если же Атрид и его подарки так уж противны твоему сердцу, – заканчивает Лаэртид, – сжалься хотя бы над остатком ахейского воинства. Примкни к сражению, избавь нас, тебя станут чтить, словно бога! Но лишь позволь обиде увлечь себя домой за винно-черное море прежде окончания битвы – и уже никогда не узнаешь, сумел бы ты умертвить Гектора или нет. Такой шанс выпадает единожды! Десять лет герой отсиживался за крепкими стенами, и вот нынче свирепая жажда крови выгнала Приамида в открытую долину. Останься, благородный Ахиллес, сразись с ним!

Мощно задвинул, надо сказать. На месте этого юного полубога, разлегшегося на мягких подушках, я бы размяк. В ставке повисает тишина. Наконец Ахилл опускает пустую чашу.

– О благорожденный сын Лаэрта, семя Зевса, находчивый тактик, дорогой мой Одиссей, – начинает он. – Чувствую, что должен честно и откровенно сказать, как я на это смотрю и как собираюсь поступить, дабы вы прекратили тут юлить передо мной, задабривать, ворковать невинными голубками… Мне, как и вам, ненавистны черные врата Аида. Однако настолько же мерзок любой, кто устами говорит одно, а на сердце прячет иное.

Я вздрагиваю. Надо же было так поддеть «многоумного тактика», известного среди ахейцев удивительной способностью искажать правду, когда это удобно. Впрочем, Лаэртид непроницаем словно скала. Значит, и Фениксу волноваться не пристало.

– Выскажусь ясно, – продолжает Ахилл. – Итак, Агамемнон возомнил купить мою поддержку с помощью этих вот… подарков? – Последнее слово он буквально выплевывает гостям в лицо. – Нет. Никогда в жизни. Целая армия со всеми военачальниками не убедит меня вернуться. Опоздали вы со своей неискренней благодарностью… О чем ахейцы думали, пока я без устали бился с врагами, вседневно в опасностях, в тяжелых доспехах, не зная, когда же конец проклятой сече?

Двенадцать городов я взял со своих кораблей, пеший разорил еще одиннадцать, оросив плодородные земли кровью троянцев. В каждом награбил я многие груды сокровищ, бесценной добычи, несметные толпы плачущих красавиц. И всякий раз безропотно отдавал ему, Атриду, лучшую долю. А он? Восседал на быстрых черных кораблях или похаживал далеко за спинами воинов! Хотя приношения брал без зазрения совести, все до монеты, и даже больше…

Ах да. Порой он швырял вам крохи с царского стола. Поймите, ведь это вам, чья верность ему необходима, владыка что-то давал, и лишь у меня отбирал. Наконец отнял и милую деву-невесту. Знаете что? Гори оно синим пламенем! Пошел он, и она вместе с ним! Отныне владыка может трахать мою Брисеиду, всаживать ей по самую рукоятку, если сумеет, старый пень!

Горькие воспоминания распаляют Ахилла, и вот он уже недоумевает, на кой вообще сдалась мирмидонцам эта осада.

– Неужто же ради одной пышнокудрой Елены? – насмешливо вопрошает он и совершенно справедливо намекает, что не только Менелай с Агамемноном скучают по любимым женам, но и, к примеру, сам Одиссей, оставивший на далекой родине Пенелопу.

А я думаю о ней, о Елене аргивской, представляю, как она сидит на постели, как переливаются в сиянии звезд ее распущенные по плечам локоны и белеет во тьме нежная грудь.

Становится невмоготу следить за речью Пелида, пусть даже не менее удивительной, чем в поэтическом пересказе Гомера. Шутка ли: за каких-то несколько минут Ахиллес умудряется полностью разрушить собственный имидж супергероя, делавший из него бога в глазах смертных.

Воспитанник Феникса открыто заявляет, что его не прельщает aristeia с могучим Гектором – ни гибель от его руки, ни славная победа.

Потом обещает забрать своих людей и отплыть на рассвете, бросив данайцев на милость беспощадного Приамида, в тот миг, когда орды троянцев хлынут через ров и насыпь с острым частоколом.

Потом называет Агамемнона псом, обрядившимся в бесстыдство, и отвергает скопом его дочерей, будь они даже прекраснее Афродиты и искуснее Афины.

Потом и вовсе поражает слушателей рассказом о давнем пророчестве среброногой Фетиды, своей матери. Мол, «жребий двоякий приведет тебя, сын, к гробовому пределу; хочешь – сражайся за Трою, Гектора ты умертвишь, и хотя домой уже не вернешься, слава твоя средь людей и бессмертных в веках не исчезнет. Другая дорога – плыть в отчизну на всех парусах. Долгие годы большого семейного счастья там тебя ждут, но забудь навсегда ты о чести и славе… Волен ты сам выбирать свою участь».

И он говорит, будто бы склонился ко второму варианту. Вот тебе и на! Этот герой … эта гора мускулов и тестостерона, ходячая легенда, полубог, отрекается от славы ради жизни! Лаэртид недоверчиво щурится; Большой Аякс разевает рот, словно рыба.

– Так что, братья мои, – как ни в чем не бывало обращается к ним Пелид, – отправляйтесь к ахейским старейшинам и передайте ответ Ахиллеса. Теперь пусть сами придумывают, как спасти крутобокие суда и народ на тесном берегу. А что до нашего молчаливого Феникса…