Илион

Подбираюсь на цыпочках и откидываю прозрачную вуаль. Налетевший с далекого моря бриз раскачивает занавески на террасах и колышет легкую газовую ткань. Малыш молча распахивает глазенки и смотрит прямо на меня, своего похитителя. И улыбается. Разве такие крохи не должны бояться чужаков? Вот не думал. Хотя что я вообще знаю о детях? У меня и Сюзанны никогда их не было. Студенты, которых годами учил Хокенберри, напоминали скорее полуоформившихся взрослых – долговязые, нескладные, лохматые, неуклюжие в общении, с бестолковыми взглядами. Боже, пять минут назад я не ведал, что малыши до года умеют улыбаться.

Оказывается, умеют. Еще миг – и Скамандрий поднимет рев, а мне придется забрать его с кормилицей далеко-далеко отсюда. Интересно, перенесет медальон сразу трех человек или нет? Ладно, скоро узнаю. После – живо назад. Запаса энергии в моем вибрасе пусть ненадолго, но хватит. Обернусь Афродитой и объявлю жене Гектора ультиматум.

Что будет с Андромахой? Закатит ли она истерику, примется ли кричать и рвать на себе волосы? Сомневаюсь. В конце концов, Ахиллес порешил ее отца и семеро братьев, надругался над ее матерью, и та, обретя долгожданную свободу, скончалась в муках, на глазах у Андромахи разграбили и осквернили родной дом… Она не просто выжила, но и дала жизнь здоровому ребенку. И вот теперь отец малыша каждодневно покидает ее, уходя на битву, чтобы однажды – а супруги сердцем чувствуют такое – не вернуться. О, это вовсе не слабая женщина. Будь ты хоть Афродитой, а все же лучше не сводить глаз с ее рукавов. За такие вести можно в два счета получить кинжал в живот.

Профессор Хокенберри решительно склоняется над колыбелькой. Пальцы с грязными ногтями почти касаются нежной розовой кожи – и внезапно отдергиваются прочь.

Я не могу.

Не могу.

Как же так? Вся моя жизнь (и если бы только моя!) висит на волоске, а тут…

Едва передвигая ослабевшие ноги, выхожу из детской. Надеть, что ли, Шлем Смерти? Да шут с ним, со Шлемом.

Ладонь нащупывает квит-медальон. Куда теперь-то? Как бы ни повел себя Ахиллес, это уже не имеет значения. Ему не взять Олимпа в одиночку; грекам не одолеть богов без помощи троянцев. Так что вся пьеса, разыгранная перед мужеубийцей, была пустым и нелепым фарсом. На заре Гектор и его орды разобьют ахейцев наголову, пока Пелид будет рвать на себе волосы и вопить от горя по усопшему другу. Чихать ему теперь на войну, этому быстроногому. Кстати, если таинственный незнакомец-провожатый, обещанный Афиной, так и не явится, парень и сам сообразит, что над ним мило подшутили. А потом дщерь Зевса явится собственной персоной, поклянется в своей невиновности… Представляете? «Илиада» еще может пойти по-старому!

Какая, в сущности, разница…

С дурацким наполеоновским планом покончено. С Томасом Хокенберри – тоже. Пора говорить о нем в прошедшем времени.

Да, только где скоротать часы, пока Муза или подлатанная червями Афродита не разыскали меня? Навестить Найтенгельзера? Интересно, как быстро бессмертные разыщут мой квантовый «хвост», поняв, что я натворил… или пытался натворить?

Однако не хочу навлекать беду еще и на друга-схолиаста. Пусть тешит доисторических девиц в Индиане тысяча двухсотого года до Рождества Христова. Может, коллеге открыть университет и заняться преподаванием? Даром что большинство историй, изображенных в мировой классике, еще не произошли… Ах, чтоб мне, совсем забыл про Патрокла! У меня нет ни малейшего желания опять стрелять в него из тазера, тащить в шатер к Ахиллесу, а потом, став Афиной на последних три минутки, подмигнуть Пелиду: типа, «с первым апреля! Вот он, твой дружок, целый и невредимый. А ты что, купился?».

Не-ет, пусть как-нибудь сами разбираются.

Может, сразу махнуть на Олимп? А что там? Хозяйка уже доведена до белого каления… И Громовержец с его очами-радарами… И мокрая Афродита вылезает из бака… Бр-р-р. Стало быть, на сегодня Олимп отпадает.

Остается единственное место. Вообразив его, я быстро поворачиваю диск медальона. Пока не передумал.

Я так и не надел Шлема. Елена сразу видит меня в мягком мерцании свечей.

– Хок-эн-беа-уиии? – спрашивает она и приподнимается на подушках.

Молча смотрю на нее, стоя посреди просторной спальни. Почему я здесь? Вздумай красавица позвать охрану или вытащить клинок, измученный незваный гость станет легкой добычей. Рука не поднимется даже включить медальон. Я так изможден, что не удивляюсь, почему это в половине пятого утра в покоях Парисовой супруги горят свечи.

Елена приближается ко мне, правда, без кинжала. О небо, я и забыл, как она прекрасна. Нянька Скамандрия – просто неуклюжая толстуха в сравнении с этой стройной, гибкой, нежной прелестницей, облаченной в полупрозрачные одежды.

– Хок-эн-беа-уиии? – сладко тянет она мое нестерпимое для античного слуха и губ имя. Я готов разрыдаться: красавица – единственная в мире, кому оно известно. Не считая Найтенгельзера, который, наверное, уже мертв. – Ты ранен, Хок-эн-беа-уиии?

– Ранен? – выдавливаю я. – Нет, не ранен.

Елена ведет меня в купальню, примыкающую к спальным чертогам. Здесь я впервые увидел дочь Зевса. Вокруг по-прежнему пылают свечи, ванна наполнена водой, и я замечаю собственное отражение. Колючие впалые щеки, красные глаза… Сколько же я не спал? Теперь и не вспомнишь.

– Сядь, – говорит Елена.

Бессильно опускаюсь на мраморный край купальни.

– Зачем ты пришел, Хок-эн-беа-уиии?

– И-искал по-поворотную точку. – Слова путаются в разуме и на языке.

С грехом пополам излагаю все: игру-маскарад с Ахиллом, похищение Менетида, дерзкий замысел возбудить героев на битву с богами, которая могла бы спасти… всех и вся.

– Но Патрокл жив? – спрашивает красавица. Ее темные очи прожигают меня насквозь.

– Разумеется. Я просто унес его… кое-куда.

– Ты можешь путешествовать, как боги, – полувопросительно кивает она.

– Да.

– А мальчик Гектора, Астианакс? Его ты не сумел унести?

Безмолвно качаю головой.

Дочь Леды погружается в раздумья. Прекрасные глаза чернеют. Разве может она поверить моим объяснениям? Кто я для нее вообще? Зачем виновница троянской войны подружилась со мной (хм, «подружилась»; чересчур мягкое слово для целой ночи страсти) и как поступит дальше?

Словно отвечая на последний вопрос, хозяйка выходит из ванной комнаты с самым мрачным выражением лица. Из коридора доносятся ее громкие кличи. Сейчас ворвутся стражники. Притрагиваюсь к медальону.

Рука бессильно падает. Мне больше некуда идти.

В тазере еще остался заряд, однако я не берусь за оружие. Елена возвращается, с ней еще несколько человек. Не охранников – служанок. Рабынь.

Минуту спустя мои грязные шмотки грудой свалены у стены, а девушки наполняют ванну из высоких сосудов, над которыми струится пар. Позволяю снять с себя вибрас, однако с медальоном расставаться не желаю, хоть и боюсь его намочить.

– Омойся, Хок-эн-беа-уиии. А потом, – в ее руках сверкает короткий клинок, – я сама побрею тебя. Вот, выпей. Это поднимет твой дух и восстановит былую мощь.

Женщина Париса протягивает кубок с густым зельем.

– Что здесь?

– Любимый напиток Нестора, – смеется она. – Когда-то старик навещал моего супруга, Менелая. Помогает при упадке сил.

Я принюхиваюсь, чувствуя себя подозрительным грубияном.

– Что тут намешано?

– Вино, тертый сыр и ячменная мука, – отзывается Елена и прижимает кубок к пересохшим губам; ее белоснежные пальцы касаются моей пыльной, выдубленной на солнце кожи. – И еще я добавила зеленого меда. Для сладости.