Иллюзии. 1968—1978

Слухи о дурных человеческих качествах Базанова распространялись, страсти накалялись. Шла война. Снаружи — Френовский, внутри — Верижников. Ни лишнего, неосторожного слова. Постоянно нацеленный в спину нож. Представляю себе их с Игорем тогдашнее состояние. Ни слабости, ни усталости обнаружить. Не дай-то бог.

Верижников саботировал по всем правилам. Видно, Френовский ловко его окрутил. Товарищ работал на совесть, во имя б у д у щ е г о.

О каком будущем могла идти речь? Трудился, засиживался по вечерам, шифровал в своем рабочем журнале и по-прежнему чувствовал себя несчастным, всеми обиженным. Однако за Френовского держался крепко.

Что мог пообещать ему Максим Брониславович? Какие золотые горы? Умный ведь был человек. Предусмотрительный. Не стал бы он делать серьезную ставку на Верижникова. Он видел дальше, чем другие. Гораздо дальше. Чем он потрафил Верижникову? Что сказал?

«Работай, — наверно, сказал. — Копи материал. Все пригодится. Настанет час. Вот прогоним твоего обидчика, который все, что ты сделал, хочет Рыбочкину отдать, а тебя сделаем руководителем группы».

Или Верижников изначально был подсадной уткой? Теперь, конечно, не докопаешься. К тому же я не припомню, война уже началась или только готовилась, когда Верижников пришел в базановскую группу. Вряд ли Френовский с д е л а л его таким. Скорее, в о с п о л ь з о в а л с я им, таким.

Думаю, неверие было основной составляющей личности этого человека. Ни в себя не верил Верижников, ни в Базанова, ни даже, наверное, в Максима Брониславовича Френовского. Просто Максим Брониславович предлагал ему нечто р е а л ь н о е, а когда нет веры, что остается? Реальная конъюнктура. Реальные обещания. Реальная зарплата. Реальный страх перед жизнью.

Что стало бы с Верижниковым, если бы победил Френовский, а не Базанов? Нет сомнений, что Френовский брезгливо бы отбросил его от себя. Верижников годился только на одноразовое использование. Надолго Максиму Брониславовичу требовались такие, как Базанов: люди веры, люди успеха.

Но победил не Френовский — Базанов, которому и в голову не пришло сводить счеты с Верижниковым. Благородство? Не знаю. Неужели Виктор сумел забыть наглую, надутую физиономию Верижникова, откровенно ждущего гибели тех, с кем рядом он жил и работал? Не хотел вспоминать прошлое? Скорее всего. Война кончилась, ночное затемнение отменено, войска оттянуты от линии фронта.

— Как дела? — привычно спрашивает Верижникова новый заведующий лабораторией.

Тот поспешно бежит за рабочим журналом, раскрывает, показывает. До чего жалкий, заискивающий вид! Куда девались былая дерзость, сатанинское упрямство, затаенное торжество, предвкушение возмездия? Я хорошо помню Верижникова этой поры, человека без веры. Ее по-прежнему нет у него. Теперь — тем более. Не осталось ни капли. Были сильный покровитель Максим Брониславович и маленькая надежда на изменения к лучшему. Но вот и надеяться больше не на кого, не на что. Ради чего старался? Где справедливость? Раньше, по крайней мере, в собственные способности экспериментатора верил, а теперь испарилась последняя вера в себя. В свою предусмотрительность, дальновидность. Потеря веры, как и ее обретение, — цепной процесс. Самоускоряющийся. Остатки верижниковской личности деструктировали на глазах. На дне сосуда кипели, не выкипая, полное бессилие и неверие.

Погибал Верижников, шел ко дну у всех на виду. Если раньше на вопрос Базанова, хочет ли он работать в группе, Верижников отвечал, что работать будет, даже если этого не хочет он, Виктор Алексеевич Базанов, то теперь — смиренно и безропотно:

— Как знаете, Виктор Алексеевич. Вам виднее.

Базанову действительно было виднее, и для Верижникова все кончилось, пожалуй, наилучшим для него образом. Точно так же, как и началось. При организации в институте очередного подразделения его новому руководителю был задан вопрос:

— Вам нужны сотрудники?

— Очень нужны.

— Так и быть, переведем к вам одного, поможем.

В жизни Верижникова за все эти годы ничего не переменилось. Он по-прежнему рядовой инженер, только теперь работает в другой группе. Несколько постарел, обрюзг, а в остальном — никаких изменений.

X

Лариса ревновала мужа к Капустину. Ей не нравилась их дружба, не нравился сам Капустин, которого она считала циником и развратником. С некоторых пор Базанов стал ходить в скульптурную мастерскую тайком от жены, и эта вынужденная таинственность еще больше придавала подобным визитам предосудительный оттенок.

Лариса явно преувеличивала и склонность Ивана к разгульной жизни, и пагубное, как ей казалось, влияние на Виктора. Насколько серьезные были у нее основания для беспокойства? Пили они при встречах преимущественно чай, и я почти уверен, что ни с одной из своих любовниц Базанов не познакомился в капустинской мастерской. Ларису, видимо, пугала уже та непреодолимая сила, которая влекла Базанова на Рождественский бульвар. Он уверял, что любит ее, но предпочитал проводить немногие свободные часы не с ней, а со скульптором. Лариса искала р е а л ь н ы е причины для т а к о г о поведения Виктора и не находила их. Чем более решительно протестовал он против возводимой на друга напраслины, тем больше росли ее подозрения. Все неприятности шли от него, Капустина, из его мастерской, этого «грязного притона».

Повод для столь решительного определения был самый ничтожный. Зайдя как-то утром случайно или по какому-то пустяковому делу к Капустину, она застала его «с какой-то полураздетой девкой». Базанов попытался было смягчить раздражение жены, но это «выгораживание» лишь окончательно погубило Капустина в ее глазах.

Поскольку до второй моей женитьбы я был завсегдатаем капустинской мастерской, то берусь утверждать с полной определенностью: если и было в их встречах и спорах нечто п а г у б н о е, то совсем в ином смысле, чем тот, который вкладывала в это слово Лариса.

Прошлой весной, в тот переломный во многих отношениях, полный событиями и переменами год гибели Виктора, мне улыбнулось счастье. Я встретил женщину, которая перевернула мою жизнь, вдохнула смысл в одинокое мое существование. Не прошло и четырех месяцев, как мы стали мужем и женой. Никогда не думал, что в нашем возрасте человека можно узнать быстрее, чем в ранней молодости. Пожалуй, лишь жизненный опыт и то, что приходит, видимо, лишь с годами и что в данном случае я бы назвал осознанным доверием, сделали мое счастье фантастическим и реальным одновременно. Только теперь я понял, что единственным источником той убежденности, с которой Виктор отстаивал право на собственный путь, были вера и любовь. Но если Базанова нес на своих крыльях его большой талант ученого, то меня поднимает ввысь другой, может, более скромный, неожиданно открывшийся талант, который я бы определил как способность любить. Скоро я стану отцом, и это вселяет новые надежды, увеличивает мое и без того безмерное счастье. Зная, сколько опасностей его подстерегает, я из суеверия ни с кем не делюсь своей радостью. Перед глазами неотступно стоит печальный пример, заставляющий быть осторожным, немногословным и даже, пожалуй, скрытным.

Теперь мы редко видимся с Капустиным, однако то время, о котором идет речь, было годами неприкаянного одиночества, и я чуть ли не каждую неделю приходил в мастерскую, иногда заставая там Виктора. Их многое объединяло, они питали и обогащали друг друга творчески, но зачастую из-за пустяков вспыхивающие споры носили столь жаркий, ожесточенный характер, что поневоле казалось: две эти сильные, свободолюбивые личности принадлежат все-таки к разным кланам, между которыми нет и не может быть полного мира.

Однажды, видимо уже в пору торжества базановских научных идей, у них зашел разговор о будущем. Я молчал. Меня не спрашивали. Это был обмен мнениями двух титанов.

— Ты погляди, — говорил Капустин, — деревня гибнет, национальный характер гибнет. Безличие прет. Что осталось? Новые обычаи хотите в одночасье завести? Разве так можно? Что это, огурцы, которые в парниках выращивают? Такое сотни лет готовится, во многих поколениях вызревает. Обрубить-то нехитрое дело, а ты поди создай.

Эти слова были обращены не только к Базанову и даже, может, не столько к нему, сколько ко всей враждебной капустинскому гуманизму научно-технической олигархии, к которой принадлежал его друг.