Иллюзии. 1968—1978

— Знаешь, Алик, совсем не осталось сил. Жизнь вроде налаживается, а сил не осталось. Раньше каждая мелочь возбуждала, тревожила, настораживала. Бывало, выпадет снег, и что-то поднимается изнутри, вот-вот перельется. Такое странное состояние. А теперь — мертвое море, и никакого будущего. Раньше весь мир сопротивлялся. Думалось: одолеть бы его, чего-то достигнуть, добиться — и начнется настоящая жизнь. Скажи, где она? Мир расслабился, сдался. Бери, владей — только зачем? Я чувствую себя побежденным, Алик. Только, ради бога, не утешай, не говори, что это временно. Я сам себя так утешаю, но это неправда. Я выжат, выхолощен, ни на что больше не годен. Все обесцвечено, лишено вкуса, запаха, смысла. Еще одна теория? Очередной эффект? Да кому он нужен? Ну, хорошо, — говоришь себе. — Есть ли у тебя какие-нибудь желания? Их больше нет, Алик. Не осталось.

Мне кажется, базановский организм навсегда запомнил болевые приемы Френовского, состоящие из переносов этапов плана, угроз закрытия темы, и теперь любое затруднение вызывало в нем поистине рефлекторную болезненную реакцию, не устранимую никакими разумными доводами. Виктор походил на молодого человека из прошлого, по принуждению женатого на старой нелюбимой женщине. Брак отбил у него не только все желания и чувства к существам противоположного пола, но с некоторых пор само слово «любовь» заставляло в смертельном страхе сжиматься бедное сердце.

А Рыбочкин считал, что шеф «прошляпил» тему, упустил. Гарышев воспользовался случаем и оттяпал лакомый кусок — давно покушался. Вот у кого вынужденный п е р е н о с э т а п а не вызвал бы не только болезненной реакции — вообще каких-либо эмоций. У Рыбочкина, пожалуй, тоже. И хотя Игорь готов был единолично заниматься практическими вопросами, за тему в целом все равно отвечал бы Базанов, она бы в и с е л а на нем, а его в прошлом могучая шея уже не выдерживала даже пустяковой нагрузки.

Во многих отношениях доведение до логического завершения собственной разработки проще и очевиднее той работы, которую Базанов взвалил на себя, взявшись за организацию лаборатории поисковых исследований. Однако, отравленный успехом, он полагал, что излечить его в состоянии лишь еще больший научный успех. Создавалась ситуация, из которой не было п р а к т и ч е с к о г о выхода.

— Ах, Алик, так хочется успеть сделать что-то еще.

Один из зачастивших в институт корреспондентов спросил его, сколь радостно ощущать себя автором новой, многообещающей теории.

— Радость непродолжительна, — ответил Базанов. — Только в самом начале и в конце, когда ставишь последнюю точку. Потом все уходит куда-то. Я бы посоветовал молодым людям как следует подумать, прежде чем устремляться в науку. Это не столько профессия, обеспечивающая существование, сколько крест, который несешь, подчас не зная, во имя чего. И потом от этого некуда деться. Стоит только начать.

Корреспондент записывал, согласно кивая. Интервью не опубликовали. Я присутствовал как член редколлегии институтской газеты и сопровождающее лицо. В течение двух-трех лет Виктор Базанов оставался бессменным кумиром нашей стенной печати.

Со временем у него появилось несколько аспирантов, и среди них — совсем юный русский мальчик с армянской фамилией Брутян. Жизнь в новой лаборатории со стороны выглядела весьма оживленной. Коллоквиумы, диссертации, статьи. Виктора пригласили в учебный институт читать лекции. Он много ездил, выступал с докладами. Ванечка Брутян тем временем брал быка за рога. Через полгода принес шефу написанную по результатам проделанных экспериментов статью.

Базанов несколько дней ходил возбужденный, радостный.

— Вот настоящий талант, Алик. Дал ему тему, а у него пошло по-другому. За несколько месяцев сделал такое… Прекрасная работа. Сам я уже ни на что не гожусь.

— Ведь это твоя идея. Направление — твое.

Базанов усмехнулся.

— Пусть думает, что все сделал сам, — заметил он не без гордости. — Для него сейчас это важно.

Бедный Виктор!

Занятие наукой он воспринимал как служение. Но служение кому? Чему? И терпеть не мог выспренних слов, вроде: «он служил своему народу и человечеству».

Удивительная вещь. Особенно светлое чувство вызывают во мне воспоминания о бесконечных базановских монологах, некогда утомлявших своей расплывчатостью. Реальная жизнь, повседневные проблемы были гораздо грубее и проще, чем те, которые целиком поглощали Базанова. Нас заботили неустроенность личной жизни, отсутствие денег, квартирные проблемы, семейные неурядицы, производственные конфликты. Базанов же всегда оказывался баловнем судьбы — всегда и во всем. Мог позволить себе жить в облаках, не опускаясь на грешную землю. Он и грешил легко, без надрыва, то есть пользовался и здесь неизвестно за что данными ему привилегиями. Многих это раздражало, но кто бы признался, что завидует ему?

Чему было завидовать? Он страдал и мучился больше любого из нас, только не выплескивал свои настроения на окружающих в виде жалоб, ожесточения, злости, приступов недружелюбия, меланхолии. Они обретали у него внешне обманчивые формы рассеянности, монологов на отвлеченные темы, увлечений случайными женщинами. Ну и, конечно, главное дело его жизни — о, эта обманчивая легкость! — было выстрадано им до конца. Единственным человеком, кто телепатически ч у в с т в о в а л Виктора безошибочно точно даже на расстоянии, была Лариса. Сопоставляя некоторые известные мне и наверняка не известные ей факты, я прихожу к выводу, что причины частых, так беспокоивших Базанова недомоганий жены, сопровождающихся подчас весьма зловещими симптомами, таились не в ней, а в нем. Она стала как бы второй его нервной системой, селезенкой, печенью, легкими, которые в критические моменты брали на себя непосильную для нежного существа нагрузку.

Разбирая фотографии, я ловлю себя на мысли, что хочу создать идеальный образ Базанова. Идеальное начало было в нем, пожалуй, наиболее выразительным, привлекательным, и с моей стороны это не попытка идеализации, а стремление выявить самое характерное и существенное в его натуре.

Идеальный. В капустинской мастерской не было более ругательного слова. Казалось, всем своим творчеством скульптор предостерегал от таящихся в нем опасностей. Мне же хотелось выявить в Базанове именно «идеальное», что могло бы послужить в некотором роде примером будущему. Боюсь, однако, что уже тем, кто придет нам на смену, этот пример покажется пыльным анахронизмом, не несущим в себе ничего жизненно важного, — только мертвым слепком истории, отголоском пустой риторики, которой так злоупотреблял порой наш бедный товарищ.

XVI

Институтские перемены последних лет, в том числе организация новой базановской лаборатории, сопровождались обновлением кадрового состава. Ребята из технических училищ, провалившиеся на вступительных вузовских экзаменах выпускники школ, стажеры и практиканты заполнили институтские комнаты, коридоры, курилки. Лаборатории и отделы постепенно превращались в площадки молодняка. Пришла совсем иная публика. Дело, конечно, не в джинсах, не в длинных волосах мальчиков и не в степени прокуренности семнадцатилетних девочек. Все они или почти все были неправдоподобно молоды, тихи и недисциплинированны. Опаздывали на работу, исчезали среди дня, являясь как ни в чем не бывало, а на замечания вежливо и покорно отвечали: