Иллюзии. 1968—1978

Базанов д о л ж е н б ы л получить свою долю, потому что каждый из «железной пятерки» ее получил. Тут действовал неумолимый закон, соблюдалась определенная этика. По отношению к Виктору представители «железной пятерки» являли собой не столько злое, сколько мелкотравчатое начало. Эти ребята навсегда остались изголодавшимися пацанами, хотя я не уверен, что жизнь Гарышева в казахских степях и Левы Меткина в Саратове была более голодной, чем жизнь Виктора в Москве. Просто они были как бы иной породы — устроены иначе. И вот, предпочитая реальные ценности нереальным, то есть таким, какие нельзя пощупать руками, они постепенно свели свою служебную деятельность к мистике сводок, рапортов, цифр. Может, и сами не заметили, как отошли от р е а л ь н ы х д е л, требующих с годами все больших усилий?

Но уже появлялись и такие, кому «мешали работать» научные отделы, возглавляемые представителями «железной пятерки». Новый заведующий отделом технико-экономических исследований Басевич шутил:

— Без вас жилось бы куда легче.

Мы сидели на очередном заседании ученого совета и скучали, пока счетная комиссия подсчитывала голоса.

— На нашей шее сидите, — сказал Крепышев. — Лева, объясни.

— Прекрасно без вас обойдемся. По крайней мере, никаких неприятностей с планом.

— Нечего возразить! — рассмеялся Меткин.

— Пора превращать институт в контору? — спросил Валеев.

— А что плохого?

— Только травите нас своей химией, — включился в разговор Копылов (лаборатория перспективного планирования).

Эта коллективная шутка казалась довольно зловещей.

Во второй половине шестидесятых, вскоре после защиты Крепышевым диссертации, мы отправились в ресторан накануне какого-то праздника. Виктор реагировал на Крепышева, как охотничья собака на дичь. Считал посредственностью, случайным человеком в науке — и этого для него было достаточно, чтобы невзлюбить человека. Что он к нему прицепился? Не любил Базанов так же, как и любил — без меры, без удержу, без веских на то оснований. И тогда, в ресторане, он то и дело поддевал Крепышева, вел себя глупо и вызывающе. Все в Крепышеве его раздражало: голос, манера говорить, одеваться, шутить, и даже то, что он не отвечал на базановские нападки, и что деревня, где родился Крепышев, называлась Размахаевкой, и что Крепышев, став кандидатом наук, ходил по институту сияющий, точно ясное солнышко. В Базанове было этакое высокомерие. Сам он, если верить его рассказам, забыл о защите своей кандидатской на следующий день. Такое, мол, мелкое, незначительное событие. А вот название Размахаевка запомнил. Видно, понравилось оно ему. Чуть что: «размахаевщина», «размахаевские успехи».

— У размахаевцев такие результаты получат самую высокую оценку.

Или:

— Главное для них — быть не хуже других размахаевцев.

И следом категорическое:

— Такие работы никому не нужны. Можно подумать, что не существует тысячелетней истории культуры, что она ничему их не научила. Первый ученый Размахаевки — это еще не критерий научного уровня.

Подобные речи Базанов обычно держал перед Рыбочкиным, потом перед Ваней Брутяном и Юрой Кормилицыным. Когда к нему на отзыв попадала слабая диссертация, он орал, с возмущением пересказывал содержание работы, достойной сожжения, сам себя взвинчивал, возбуждал, распалял, а в результате нередко писал положительное заключение, вздыхая, сожалея, выпуская остатки неотработанного пара:

— При чем тут они? Их руководителей — вот кого надо сечь.

Боялся наказать невиновного.

После разгрома Френовского институт представлял собой нечто вроде пустого пространства на месте сгоревшего леса. Из обожженной земли полезла тщедушная, чахлая растительность. Даже чудом уцелевшего в огне одиноко стоявшего на отшибе реликтового дерева — Вити Базанова — и того не осталось. Буря свалила, вырвала с корнем.

Пусто, гулко, просторно.

Это ведь только в самом общем, непостижимо общем смысле направо и налево говорится о «высоком уровне науки». Уровень науки вообще (никакой усредняющий показатель, впрочем, здесь невозможен) определяется уровнем общей культуры общества, его микроклиматом, живыми людьми, сохранившимися традициями. И как тут быть, если рядом с уровнем гор соседствуют провалы впадин, рядом с XX веком — век каменный? Каждый сполна платит за свое прошлое, и наш институт — не исключение.

XXVII

Незадолго до открытия выставки мне пришла мысль показать вместе с фотографиями несколько скульптурных портретов Виктора. Я полагал, что черно-белые фотографии выиграют от соседства со скульптурой, как и скульптура выигрывает от соприкосновения с живым. Недаром так хорошо смотрятся каменные фигуры в парке, в саду или на лужайке перед домом.

С Капустиным мы договорились по телефону. Его основное условие: за каждую мраморную, бронзовую, глиняную голову я отвечаю собственной головой. Учитывая художественную ценность и изрядный вес груза, в скульптурную мастерскую отправились вчетвером (одно такси, каждому по голове). Кроме меня, поехали Рыбочкин, Брутян и Крепышев как представитель новой администрации, ответственный за выставки и конференции.

С утра небо хмурилось, мрачнело, а днем разразилась гроза. Точно само небо предостерегало или бурно приветствовало нас. Молнии непрестанно били в расселины между домами — этими нагромождениями городской каменоломни, удары грома загоняли сверкающие лезвия в землю, будто боги, впав в детство, играли «в ножички», зачем-то выбрав для этого участок нашей мало приспособленной для подобных игр густонаселенной местности.

— Целый год прошел, надо же, — сказал Крепышев.

Разговора не получалось.

— Кто бы мог предположить? Такой молодой…

Я подумал: неужели и вправду для тебя это оказалось неожиданностью?

— Хороший был мужик. Все его любили. За исключением некоторых. Большинство, в общем-то, всегда на стороне справедливости.

— Еще бы!

Крепышев настороженно глянул в мою сторону. Я вспомнил базановское: «от него пахнет мылом и ординарностью». Мы сидели рядом на заднем сиденье. Ничем таким от него не «пахло». Скорее, конем-тяжеловозом.

До конца пути никто не проронил больше ни слова.

— Погодка-то, а? — хмыкнул Иван, впуская нас.

Крепышев вошел первым, за ним — Рыбочкин и Брутян. Я замыкал шествие.

Хозяин повел нас на чердачок и усадил за стол. Что-то вроде пресс-конференции. Я представил членов делегации. Помолчали. Капустин обвел гостей долгим, бесцеремонным, изучающим взглядом. Спросил, обращаясь ко мне:

— Чаю?

— Не беспокойтесь, — Крепышев откашлялся. — Мы ненадолго.

Среди сослуживцев я один чувствовал себя здесь как дома.

— Может, покажешь работы?

— Да, пожалуйста, — горячо поддержал меня Ванечка.

Крепышев переглянулся с Рыбочкиным и молчаливо осудил Брутяна, осмелившегося высказать пожелание, не согласованное с руководством. Он выпростал из рукава запястье с часами, как бы давая понять, что рабочее время не слишком удобно тратить на всякие пустяки, но тотчас смягчился, рассудив, видимо, что поскольку скульптор идет навстречу пожеланию нашей организации, то и нам, конечно, следует уважить его, пойти навстречу. К тому же дождь. Объективный, так сказать, фактор. Заметив этот жест Крепышева, Капустин мог подумать, что гости боятся злоупотребить вниманием маэстро.

Только Ванечка Брутян искренне обрадовался моей просьбе. Рыбочкина и Крепышева, по-моему, томило предчувствие впустую потраченного времени. Вот если бы мы пошли в ресторан и просидели там часа три в винно-табачном угаре — тогда другое дело. А тут — по делу приехали, к какому-то скульптору. Малоизвестному. Вон сколько их развелось — художников, скульпторов, поэтов. Не перечесть.

Да кто они такие, эти нынешние служители муз? Обыкновенные люди, а если разобраться, то в некотором отношении даже ниже нас, героев научно-технической революции, которых они должны развлекать, забавлять, ублажать, обслуживать. Конечно, культурно обслужить — большое искусство, но ведь мы платим за это, дорогие товарищи. За культурное, качественное обслуживание мы платим кровными своими, честным трудом заработанными деньгами.