Иллюзион

— А ты неплохо бьешь. Не думал, что такой, как ты, может застать меня врасплох. Ладно, пойдем, проведу тебя к Кэти. Извини еще раз, что так пришлось... — он развел руками.

Вид у него был такой добродушный, что казалось — перед тобой рубаха-парень. И не догадаешься, что у этой кажущейся наивности есть обратная сторона.

— Шелест, конечно, говорил при мне пару раз про варенье, но он не сказал, что это такой пароль. Я мог и забыть, — сердито пробормотал Мирослав.

Данила улыбнулся так, что стало понятно: он не верит, что можно забыть какую-либо деталь из биографии Шелеста, о которой Славе было так мало известно. Мирослав поежился — неприятно, когда складывается ощущение, что окружающие люди могут читать твои мысли.

Они пошли дальше по каким-то коридорам и оказались в новой комнате, обставленной примерно так же, как предыдущая: диванчик, покрытая ворохом тряпок софа, универсальная полочка для: обуви, электрического чайника, еды в вакуумных упаковках, компьютерных дискет и многого другого. Освещение создавалось галогеновой лампой, воткнутой между проходящими вдоль стены проводами на манер факела.

— Кэти, тут пришел человек от Шелеста, — сказал Данила.

Тряпки на софе зашевелились. Спустя изрядное время на свет появилась лохматая мордочка, утопающая в воротнике безразмерной кофты. Кэти оказалась молоденькой губастой девчушкой с растрепанными крашеными волосами и худенькой фигурой, которая едва угадывалась под необъятной вязаной кофтой. Щурясь сквозь слипшиеся веки, она вылезла из постели и прошлепала ногами в разноцветных носках к Даниле. Обхватив его могучий торс, прижалась щекой к советскому гербу.

— Дань, я так спала хорошо, — протянула она хрипловатым голосом. — Слушай, у нас вода кончилась. Сходи, а?

— Схожу. Вы поболтайте пока. — Данила отстранил девушку, поцеловал в лоб, раздвинув ее спутанные волосы, и вышел из комнаты.

— Ну, привет, — по-доброму улыбнулась меланхоличная Кэти. — Чаю будешь? Сейчас Даня воды принесет.

Она уселась на софу и поскребла пальцами ног старый коврик на полу.

— Как там Шелест? Курит?

— Э... нет. Не курит.

— Ну я переносно, — пояснила Кэти, ловя свою руку в длиннющем рукаве кофты, чтобы вытащить наружу хотя бы кончики пальцев. — Живой он?

— Живой, конечно. Полчаса назад расстались.

— Счастливый, — вздохнула Кэти. — Ты Шелеста в реале видел. Какой он?

— Ну, — замялся Мирослав. — Он такой... в общем... Крутой.

— Это точно, — согласилась Кэти. — Он не чета всяким ламерам. А ты куришь?

— Да...

— Я не в этом смысле. Сигареты есть?

Слава виновато похлопал себя по карманам.

— Ничего, сейчас чаю попьем — жизнь наладится, — пообещала Кэти. — У тебя ник есть?

— Ник? В смысле, кличка? Стих.

— О, хорошо. Ты стихи сочиняешь?

— Да нет, — смутился Мирослав. — Просто фамилия Стихеев, вот и вышло — Стих.

— А Даня сочиняет. Очень здоровски! Сейчас послушаешь.

— А он... это... ну, в смысле... Твой парень, да?

— Ты что? — изумилась она. — Брат! Понимать надо.

И наступил долгожданный момент расслабления, которого Мирослав ждал с того дня, как впервые благодаря Шелесту увидел мир без прикрас. Момент, когда он смог позабыть обо всех тревогах и разочарованиях и просто довериться теплой волне спокойствия и умиротворенности, качавшей, как младенца в люльке, его исстрадавшееся сознание.

Втроем они выпили горячего чая с ликером, а потом сидели «при свечах» — Данила набросил на галогеновую лампу покрывало, из-под которого пробивалась лишь узкая полоса синеватого света. Затем появилась гитара. Слава играть не умел, а Кэти спела своим осипшим голосом какую-то длинную грустную песню, слов в которой было не разобрать, кроме часто повторяющегося: «Ямал, ямал». Зато Данила играл одну песню за другой; судя по тому, что каждая вторая четко узнавалась, Мирослав решил, что половину Дэн играет популярных, а половину своих.

В этой истории нет превращенийИ, кажется, нет волшебства.Я поднимаюсь, считаю ступениИ вспоминаю слова.Старые песни, закрытые шторы,Мы снова будем пить чай.И только утром прервет разговорыСтранное слово «прощай».Но останется надежда,Пусть лицо твое не помню.Я люблю тебя, как прежде...В тишине пустынных комнат,В полумраке старых лестницЯ ищу тебя, но знаю, —Мы не будем больше вместе,Кто умрет — не воскресает.Дождь за окном, одинокий прохожий,Ветер забытых времен.Мы не стареем, мы стали моложе,Но, может быть, это сон.И я не верю, что в мире есть двери,Где нам с тобой не пройти.Но окончание прожитых серий —Странное слово «прости».

— Что стих, Стихеев? — спросил Данила. — Может, скажешь чего?

Слава лежал на диване, свесив ноги и откинувшись на валик. Кэти свернулась клубочком на софе, притулившись к Даниле, который задумчиво щипал струны гитары. В полутемной комнате, пропахшей фруктовым ликером, царил томный аромат свободы и сумрачной неги. Ничего не хотелось делать — ни ходить, ни разговаривать, ни даже думать.

— Вот мы тут лежим, поем, — сказал Мирослав лениво. — А там наверху атомные реакторы взрываются. Может быть, мы уже давно облучились.

— Не, не облучились, — сонно пробормотала Кэти. — Это бывшая правительственная ветка метро, тут вентиляция с фильтрами против радиации. Вода из артезианской скважины, даже электричество можно обеспечить: Данила где-то внизу дизель нашел исправный, да, Данил? Так что здесь можно хоть третью мировую переждать.

— Я вообще не понимаю, зачем что-то там взрывать, какую-то бучу устраивать, — сказал Данила. — Жили бы, как живется, и незачем что-то менять. Все перемены к худшему.

— Нет, так нельзя, — сказал Мирослав. — Если все так будут думать, гибернет окончательно захватит власть над людьми. Подгонит народ под одну гребенку, и будем мы ходить, как ослики, по кругу, выполняя чужую установку на всеобщее иллюзорное счастье. Человек обязан развиваться.

— Почему?

— Ну как же? Эволюция — это поступательное развитие. Какой смысл было тогда превращаться из обезьяны в человека, слезать с дерева и брать в руки палку-копалку? Чтобы в один прекрасный момент остановиться на достигнутом?

— И все-таки все движется по кругу, — сказал Данила. — Вот я, к примеру, типа бард. Стихоплетством маюсь, на гитаре бренчу, дерусь из-за девок, когда и на ножах. Ну и что? Лет триста назад я бы носил камзол из бархата и кружевные панталоны. Ну, усы щегольские носил бы вместо косичек, а делал бы все то же самое. И думал так же, ну разве что не бросался бы изречениями Козьмы Пруткова да цитатами из Булгакова. И две тысячи лет тому назад не многое изменилось бы. Уклад жизни тогда был другой, а думали люди так же, как и мы сейчас. Думаешь, ты бы Сократа переспорил? Со всем своим знанием современной философии, которая, между прочим, вся на Аристотелевом горбу держится? Да тебя бы древнегреческие риторы в два счета твоими же аргументами побили! И на чем тогда сказалась тысячелетняя цивилизация? Уж во всяком случае, не на остроте ума или нетривиальности человеческого мышления.

— И к чему ты клонишь? — спросил Мирослав.

— Технология ничего не дает человеку, — пожал плечами Данила. — Эволюция должна вот здесь протекать, — он постучал себя костяшками по лбу. — Замени автоматы мечами, автомобили колесницами, статую Свободы на Родосский Колосс, а кредитную карточку на слиток золота — и ты безболезненно перенесешься в бронзовый век, где правили все те же человеческие страхи, амбиции, иллюзии. Скажешь, не так?

Слава приподнялся на диване, готовясь ответить.