Иллюзия смерти

— Мячики из зала убирал.

— Как это?

— Ну как. Ребята их там набросают и не уберут. А отец не хочет, чтобы они на полу валялись.

— Ага. А потом?

— А потом свет в зале пропал. Из-за грозы, наверное. Мы сели на маты и стали ждать, когда электричество включат.

— Ага… — следователь вздохнул и почесал лоб. — А когда в школу шел, никого не видел?

— Не видел, но слышал.

— Как это?

— Ну, впереди меня никого не было, а сзади шаги раздавались. Поэтому я не видел, но слышал.

— Ладно, — следователь подумал и посмотрел на меня еще раз, только теперь уже серьезно. — Иди, Артур.

Я вышел, и отец закрыл дверь. Бабушка что-то делала в спальне. Я слышал, как скрипели дверцы шкафа, и поэтому уже без помех улавливал все, о чем говорилось на кухне.

— Поймите меня правильно, — тихо говорил следователь. — Происходящее в городе — это явление, чуждое нашему обществу. Ни один гражданин нашей страны не может жить, работать, а в свободное время убивать людей. На такое способен субъект, в нашем советском обществе не состоящий. Это кто-то чужой. Из другого мира. Вы понимаете, о чем я с вами сейчас разговариваю с глазу на глаз?

— Конечно, — услышал я уверенный голос отца. — Если хотите, я, член райкома партии, сейчас начну вести протокол собрания.

— Значит, вы меня не понимаете. — Я представил, как выглядел следователь после этих слов, прямо-таки увидел его огорченное лицо. — Вы что, хотите, чтобы нас обоих выперли из партии? Вы думаете, что там, наверху, есть кому-то дело до наших бед? Вы хотя бы приблизительно представляете, как здоровых людей помещают в психушку? Вы хотите оказаться там вместе со мной в одной палате и получать лошадиные дозы галоперидола?

Удивительно, но это слово — «галоперидол» — не пролетело мимо меня. Видимо, мое внимание было так напряжено, что я запоминал даже то, что и произнести было невозможно.

— Галоперидол, галоперидол… — бормотал я потом, удивляясь, как смог это запомнить, постоянно забывая об обеде.

Что это такое, я не понимал, разумеется. В любом случае мне неприятно было услышать такое слово, недоступное моему разумению и очень походившее на ругательство.

Бабушка вошла и наконец-то застукала меня на месте преступления. Я тут же забыл, как правильно звучит название чего-то на «г».

— Кыш! — сказала она мягко, как говорила мне всегда, когда я путался под ногами.

Я вынужден был удалиться, но пропустил немного. Потому что через пару минут появились отец и следователь.

— Я все проверю и дам ответ, — пообещал сотрудник компетентных органов и помахал мне папкой. — Пока, Артур!

— Пока, — ответил я.

Глава 20

На следующий день кто-то из цыган снова приехал из большого города и привез страшную для табора весть. Один из цыган, доставленных в следственный изолятор, раскаялся и признался в убийствах детей, совершенных им. Это был Харман. Услышав эту новость, я заплакал и ушел на реку. Я сидел на берегу, едва сдерживал слезы, задыхался в бессильной ярости, бросал в воду камни и даже не замечал, как солнце обжигало шею и лицо. Мне было известно, что Харман не убийца, но и вены себе резать он не стал. Мне кажется, цыган хотел увидеть свою жену и ребенка. Разве он мог убить себя в доказательство собственной невиновности?

Я плакал от беспомощности. Косясь по сторонам, чтобы случайный прохожий не увидел моего позора, я всхлипывал и утирался коротким рукавом рубашки. Хотелось бы мне в этот момент быть мужественным и держаться спокойно, не выдавая боли, как и просила меня Галка. Но слишком велико было мое горе. Я догадывался о главной причине своих страданий. Моя вина заключалась в том, что я был мал. Я находился в том благословенном возрасте, когда развязанные шнурки и чернила на руках не вызывают осуждения у окружающих. В этом, безусловно, была своя прелесть. Но платить за такое приходилось двойную цену. Мне не верили. Будь я хотя бы на пятнадцать лет старше, все для табора могло сложиться иначе. Снова это чувство вины… Наверное, через пятнадцать лет оно исчезнет. Я тоже стану смотреть на события зрелым и разумным взглядом. Подойду к табору и брошу палку в кого-то из тех, кто находится внутри.

Через пятнадцать лет… Этот срок выглядел для меня как бесконечность. Недели тянутся так медленно, что обещание повзрослеть, данное Галке, может вскоре превратиться в обман.

Но зато в городе события разворачивались стремительно.

После признания Хармана паника овладела не только табором, но и городскими властями. Теперь, когда показания арестованного цыгана уже не были тайной — может, его никто и не держал за тайну там, в большом городе? — люди могли прийти в ярость. Так они и сделали. Если раньше моих соседей сдерживали какие-то сомнения, то теперь, когда признание прозвучало, город мог взорваться от гнева, как мне кажется, ожидаемого давно и с большими надеждами.

В резервации вспыхнуло волнение. Подавлено оно было в считаные минуты — или, как говорили милиционеры, цыгане были успокоены.

Цыганка, отпущенная из тюрьмы большого города после поимки Хармана и вернувшаяся, долго голосила на могиле сына. Потом «успокоенная» женщина еще раз прокляла город и бросилась головой вниз в колодец. Цыганский барон схватился за сердце. Пока разбирались, что да к чему, на месте ли дежурный врач, он умер.

Хоронить его приехали из большого города не менее пятисот человек на десяти автобусах. Чтобы не добавлять жару в раскаленную добела атмосферу событий, райисполком принял решение передать тело барона многочисленной родне, а цыган выпустить из резервации и дать им один час на исчезновение из нашего местечка. Не распространяя новости из большого города, представители горисполкома и милиции вошли в табор и быстро объяснили цыганам их проблему.

Когда они уходили, им в спины били беспомощные крики и плач. Никто в таборе не верил в признания Хармана, якобы виновного в убийствах детей. Беспомощность цыган заключалась в том, что теперь если не власти, то людской гнев признает их укрывателями преступника.

Они не успели захватить с собой ничего, кроме носильных вещей, каких-то узлов и деревянных чемоданов. Прежде чем уйти, озлобленные и опустошенные люди вечером сломали все, что успели построить. Нет, это не было уничтожением инфраструктуры, чтобы она не досталась врагу после их отступления. Какая уж там инфраструктура!.. Да и о врагах цыгане вряд ли помышляли. Я думаю, они стерли свой лагерь с лица земли лишь для того, чтобы не оставлять ничего в память о себе.

Люди, которым не было места в этой огромной стране, уходили, будучи вне подозрений в убийствах. Всех их не раз допросили, не одна экспертиза была проведена в отношении каждого из них. Они покидали наш городок глубокой ночью, как воры, как стадо, окруженное гиенами, шагали бесшумно, боясь потревожить глубокий сон хищников. Когда цыган уходит, в память о нем остается лишь боль в сердце близких.

Наверное, они смогли бы прижиться в нашем городе и стать частью его, когда сумели бы принять всеобщий порыв неприязни. В данном случае — к самим себе. Цыгане должны были наплевать на себя, признать себя ворами, убийцами, попрошайками. Им надо было согласиться с тем, что отныне и во веки веков, больше того — в любой момент, скорее всего, тогда, когда это будет им особенно неудобно, в вину им может быть безапелляционно поставлено не то, что они сделали, а то, что могли бы учинить, относись мы к ним по-человечески.

Наверное, мы с радостью приняли бы их в свою большую, дружную семью, если бы цыгане согласились на такие условия. Но они уперлись. Им, видите ли, понадобились наша душевная теплота и признание их похожими на нас. Исход дикого необразованного племени был встречен горожанами с глубоким вздохом облегчения.

А мне вдруг стало не хватать деда Пеши. Словно я знал его сто лет и был привязан к нему не воспоминаниями об одной встрече, а долгой, тянущейся издалека нитью. Сколько сказок он мог бы еще рассказать мне, песен спеть и сделать игрушек своими руками, видящими все на свете.