Илья Ильф, Евгений Петров. Книга 1
Шрифт:
Великая плакса
Алина плакала лучше и трогательней всех на земле.
Фирмой она была законтрактована на роль плаксы, с обязательством проливать слезы не мене чем в трех картинах за год.
Глава фирмы говорил, что такого доброкачественного навзрыда он еще не видел.
Даже когда вконец уже исцарапанную и драную ленту вертели в каком-нибудь замороженном Архангельске, и тогда вид плачущей Алины производил свое обычное действие.
Разница была только в том, что чикагский или парижский зритель взволнованно сморкался в платок, а архангельский, по некультурности
На всех экранах мира мерцали влажные глаза плачущей Алины, к трижды прославленной плаксе валила публика, слава и много денег.
Поэтому удивление было велико, когда Алина забросила свое щемящее душу амплуа.
Причиной была небольшая война, миниатюрная, так говорили, боевая прогулка с целью укрощения каких-то негритосов.
Или эскимосов.
Точно, в конце концов, никто не знал. Великая держава удовольствовалась тем, что решила победить, а кого — это уже не было так важно.
Как раз в эти бряцающие дни работа на фабрике застопорилась. Великая плакса заболела.
Глава фирмы на взбешенном автомобиле летел к ней через весь город. И, понурясь, мчался назад во весь опор.
— Плачущая Алина четвертый день дохнет от головной боли и играть не может.
Фабрика оцеплена. Операторы ходили, засунув руки в карманы, прекраснейшие солнечные дни пропадали, статисты валялись на конторских диванах и почему-то требовали сверхурочные.
Деловое сердце главы фирмы разрывалось.
— Через два дня, — говорил глава, — я буду плакать лучше, чем Алина.
Он был из Нью-Йорка и любил сильные выражения.
Но через два дня великая плакса не выздоровела, и для главы фирмы настали подлые времена: он нес убытки.
Между тем будущие покорители негритосов или эскимосов все эти дни грузились в порту.
От резких звуков военной музыки солдаты холодели. Барабанная осыпь наводила на мысль о смерти и раздраженных, без всякой охоты покоряющихся негритосов.
Но пока трубы скрипели и нагло подсвистывали флейты.
Даже глава фирмы остановил на минуту свой неудержимый мотор, чтобы полюбоваться зрелищем.
И тут он увидел то, что долго потом называл:
— Мой якорь спасения!
Глава всегда находил подходящие слова.
Он прыгнул из мотора и обратился к «якорю» с ошеломительной фразой:
— Сколько раз в неделю вы сможете плакать, как сейчас?
Молодая женщина изумленно подняла свои залитые слезами глаза.
— Кекс и Кокс! — ободряюще воскликнул глава. — Кинематографическая фирма. Предлагаю контракт на годовой плач.
— Моего мужа взяли на войну! — ответила женщина. И снова заплакала.
Глава фирмы был деликатный человек. Он обождал минуту и заметил:
— Вы чудно плачете. Нам не надо теперь никакой Алины. Наша фирма специально для вас напишет сценарий из военной жизни.
Конечно, этот сценарий был написан, и жена невольного покорителя негритосов сделалась новинкой фирмы Кекс и Кокс. Тут играли роль деньги. Ими соблазнили солдатскую жену.
Впрочем, Кекс и Кокс были мудры, как змеи. Они источали из своей новинки много рвущих сердце слез и мало платили.
Солдатской жене упреков делать не приходилось. Она прекрасно и много плакала. У нее были основания для этого: война с негритосами продолжалась.
Когда
исцелившаяся и кое-что знавшая о положении дел Алина явилась на фабрику, лысина главы фирмы сразу приняла ледяной оттенок. Двух плакс было слишком много для благоденствия фирмы.— К тому же, — заметил глава, — ваше амплуа уже занято.
— Хорошо! — сказала догадливая Алина. — Я меняю амплуа.
Кекс и Кокс насторожились. Это были кипучие и падкие на идею люди.
— Я заставлю людей плакать от смеха.
— Попробуйте.
Она попробовала. И сделала это так, что через неделю глава фирмы (он умел облекать свои мысли в нужные слова) изрек:
— Совершенно верно! Зачем заставлять людей плакать от горя, если они могут плакать от смеха? Совершенно верно! Наша фирма будет ставить только комические пьесы. Притом публика и так угнетена затянувшейся войной с этими негритосами или эскимосами.
Затем глава фирмы призвал в свой кабинет жену покорителя негритосов.
— Ваши слезы уже несозвучны. Люди устали. Вот если бы вы могли что-нибудь комическое! Двух звезд наша фирма не выдержит. Если вы можете смеяться и веселить лучше Алины, то мы оставим вас у себя.
Молодая женщина посмотрела на главу фирмы и тихо ответила:
— Смеяться? В этой стране меня выучили только плакать. А смеяться мне не приходилось! Я не умею смеяться!
Раскованная борода
Ленинград в смятении.
По Невскому проспекту с треском и песнями проходят роты преображенцев. С Троицкого моста съезжают казаки. Дворцовая площадь оцеплена. Вокруг Александровской колонны, нежно и тонко покрытой инеем, вьются конные городовые. Орут и шевелят усами офицеры в форменных башлыках. Мчатся какие-то пернатые прохвосты голубовато-жандармского вида. Молодые люди трубят в рупоры, командуя десятью тысячами народа, и молочница, старая, препоганая бабища, кричит:
— Товарищ городовой!
Она — не молочница и товарищ — не городовой.
Это киносъемка для картины «9 января». Под аркой Главного штаба формируется шествие гапоновцев к царю. Возами подвозят иконы, хоругви, церковные фонари и портреты царской четы. Городовые конскими задами осаживают посторонних. Посторонние недовольно пищат:
— Вошел в роль! Смотри, убьют.
В это самое время коридоры кинофабрики запружены невероятным народом. Здесь господствуют моды девятьсот пятого года. Доподлинные старухи в ротондах, пелеринах, мантильях и плисовых каких-то тальмах жмутся к стене. Беломундирные кавалергарды на пол-аршина возвышаются над толпой. Князь Васильчиков прячется в бухгалтерии, чтобы не помяли гусарского мундира, сановники в треуголках с плюмажем торчат всюду, а человека, играющего Николая II, даже не показывают. Его нельзя показывать. При его появлении все кидают работу и потрясенно таращат глаза. Такого человека надо хранить в сейфе. Это кинодрагоценность. Он играет совершенно негримированным, а похож на царя так, что служители музеев в Зимнем дворце (кой-кто из них служил во дворце по многу лет, и их критике можно вполне довериться) только дергают головами и говорят: