Илья Муромец и Сила небесная
Шрифт:
А вздохнул он из-за того, что сам поправить дверь не мог. И не потому, что не умел, а потому, что добраться до неё не было никакой возможности, хотя чего там добираться – всего один шаг! Но попробуй его сделать, если вот уже три долгих года он не ходил, а сидел сиднем: летом – на полатях, а зимой – на печи. А ведь ещё недавно он не то, что ходил – летал, за короткое лето стаптывая вчистую каблуки чоботков – кожаных сапожков, которые мастерил сельский чеботарь, отец его друга Улыбы.
Любил Илья свои чоботки: может, из-за того, что в них бегалось быстрее, а может, из-за того, что его прадеда когда-то прозвали Чоботком и это прозвище накрепко прилепилось ко всей его родне.
В
Как-то под вечер он вёл домой понурую рыжую кобылу, от которой отец только что отцепил соху. С косогора открывался широкий вид. Вверху светило солнце. Внизу лёгкий ветерок гнал по Оке мелкую рябь. Справа до самого горизонта простирались луга. И тут откуда ни возьмись налетела чёрная туча. Она клубилась над головой и стремительно увеличивалась в размерах. Вдруг её прорезала молния, и тут же громыхнул такой раскат, что заложило уши и стиснуло грудь, словно железными клещами. Испугавшись, Рыжуха попятилась к обрыву. Илья перехватил вожжи и упёрся ногами в землю. Но силы были неравными. Ещё шаг, и лошадь сорвётся вниз. Это стало бы невосполнимой потерей для семьи. Похоже, Рыжуха тоже об этом знала, потому что на самом краю она остановилась и резко мотнула головой. Так резко, что вместо неё вниз полетел Илья…
Он не помнил, как его вытащили, и очнулся уже в избе. Его сильно тошнило, а перед глазами плавали белые звёздочки. Матушка, Ефросинья Ивановна, отпаивала Илью молоком с медовым отваром из корней девясила и сорной травы солодки. А батя, Иван Тимофеевич, из леса орешки приносил и землянику. С орешками у него хорошо получалось, а вот земляника в кармане мялась, но вкуса от этого не убавляла!
Постепенно всё прошло. Всё, кроме ног. И с той поры сын Ивана и Ефросиньи Чоботков, называвшихся крестьянами, то есть крещёными жителями села Карачарово, что под славным градом Муромом – из единственной родительской надежды превратился в безнадёжного калеку-сидня…
НЕВИНОВАТАЯ КОБЫЛА
Эх, и горько спервоначала было у него на душе! Ведь Илья уродился шустрым: шагом не ходил, всё бегом бегал и всюду поспевал. Только, знать, не зря говорят: поспешишь людей насмешишь. Вот и насмешил… до слёз горючих. Что называется, поехал бы вскачь, ан сиди да плачь. Но Илья не плакал. Его батя сызмальства учил, что слезами горю не поможешь.
«Плачься Богу, а для людей слёзы – вода! Загнал занозу в пятку – не реви, а вытащи да плюнь, да разотри и дальше скакай. А ежели реветь и сопли размазывать, так и без пятки можно остаться, потому как через занозу зараза в ногу заходит», – любил повторять он.
Эту науку Илья крепко усвоил, а как не усвоить, ежели Иван Тимофеевич хорошо втолковывал: знал, когда надо словом учить, а когда ремнём. Вот Чоботок и не плакал, а со временем и смеяться начал. Оно ведь как засмеёшься, так все камни на душе в песок перетрутся…
Иногда в избу заглядывали закадычные друзья – Борис, Иван и Василий. Но этими крещенскими именами их величали только в церкви, а в обиходе звали по-старому – Брыка, Улыба и Неждан. Друзья, жившие по соседству, рассказывали последние карачаровские новости. По большей части новости были одинаковые: летом – кто на ком женился, зимой – кто кому на Оке бока намял.
– Эх, был бы ты с нами, мы бы этим зареченским показали, где раки зимуют! – не раз сетовали Неждан и Улыба, наполняя избу запахом речного мороза.
Брыка не говорил ничего, а только прикладывал к
здоровенному синяку под глазом сушёную бодягу.Илья вздыхал и потирал крепкие кулаки. Ему тоже хотелось выйти на лёд в кулачной потехе, да вот только выйти было нечем.
– А давай мы тебя на салазках свезём, – словно угадывая его мысли, предлагал Неждан.
– Чтоб потом этими салазками по загривку получить, – мрачно вставлял Улыба, и всем сразу становилось ясно, что не по Саньке санки…
Так вот и сидел Илья на печи, словно репа на грядке, и сидячая жизнь не сулила ему ничего хорошего.
Правда, один раз мелькнула надежда. Как-то по весне батя привёл проезжего лекаря – пьяного косматого мужика с чудным для лекарского ремесла именем Безрук. Безрук долго мял Илью огромными лапищами, а потом выпил рябиновки, занюхал чёрной как смоль бородой и озадаченно крякнул:
– Оно это… умом не постигаемо. Главное, круп крепкий, а копыты хилые!
Батя дал лекарю за пустую работу полный мешок проса, а зря, потому как позже выяснилось, что косматый Безрук был обычным коновалом, то есть конским доктором, и людей пользовать не умел.
Долгие дни тянулись, складываясь в быстрые годы, и вот уже минуло двадцать зим с тех пор, как Илья сверзился с обрыва. За это время худосочный отрок превратился в крепкого молодца. Теперь вы бы его ни за что не узнали. Некогда безусое лицо украсила густая окладистая борода, а широкие плечи и пудовые кулаки выдавали в младшем Чоботке недюжинную силу.
– Да, сынок, – говаривал батя Иван Тимофеевич, разглядывая разогнутую подкову, – сдаётся, у тебя вся ножная прыть в руки ушла. Вот бы сызнова поровну поделить… А то мне ужо не по моготе соху тягать.
В этих словах слышался скрытый упрёк, и Илье становилось стыдно за свою немощь.
– Не бурчи, отец! – вступалась Ефросинья Ивановна. – Слава Богу, что живым Илюша остался. А не кланялся бы твой папаня идолам поганым, так, нешто, наказал бы Господь нашего сыночка?
Родной отец Ивана Тимофеевича, прозванный за спесивый характер Гордеем, нравом был крут и силу имел дурную.
«Соху тягаю не задля зарядки, а для порядку…» – любил говаривать он, всаживая твёрдой, как подошва, ладонью гвоздь в кленовый ствол.
…В отличие от отца Иван Тимофеевич был мужиком тихим, а когда окрестился и вовсе собачиться перестал. Посему на обидные слова супруги не кинулся тягать её за косу, как положено, а, наоборот, молвил примирительно:
– Ефросинюшка, так ведь батю давно на вечные времена схоронили, а тебе всё неймётся…
– Коли б схоронили, другое дело. Токмо нечего было хоронить: видать, Гордея нетопырь болотный в чащобу утащил, и от него опричь чоботка на кусте ничевохонько не осталось…
– Может, батя в чём и виноват, только сперва себя винить надо.
– Это за что же нам виниться? – вскинулась Ефросинья.
– А коли поискать, вина всегда найдётся. Да только что теперь об этом говорить, теперь прощенье вымаливать надо…
Илья тоже часто размышлял, кто виноват в его беде? Но чем больше он думал об этом, тем больше запутывался. Допрежь всё было ясно: виновата Рыжуха. Да она этого и не отрицала, потому как ходила с опущенной головой и печальными глазами, аки битый пёс. Хотя сама битья избежала. Когда через месяц после того случая на косогоре выяснилось, что ноги младшего Чоботка больше ходить не будут, старший, осерчав, чуть не огрел кобылу обухом. Но вовремя обдумался, да и сынок вступился за кормилицу. А как не вступиться, ежели взбрыкнула Рыжуха без заднего умысла, просто грома испугалась скотина.