Илья Муромец и Сила небесная

Вот и выходило, коли кобыла не виновата, виноватым, как говорила матушка, мог быть только дед Гордей. Одначе сгинул он ровнёхонько за четыре года до рождения внука, и Илья не понимал, зачем Богу надо было столько ждать с наказанием.

Так что как ни крути, а получалось, что виноват он сам. А что делать, если виноват? Вестимо, просить прощения. Вот Илья и просил. По ночам, когда все спали, он тихонько молился перед образком Спасителя, озаряемым трепетным огоньком лучины, вложенной в светец – этакую расщеплённую палочку на треножнике.

Молитва его была проста: «Господи, помилуй!»

ОКНО-ИКОНА

День, который всё изменил, поначалу ничем не отличался. Едва проклюнулось солнце, родители ушли в поле корчевать пни, оставшиеся от срубленных дубков. Старая делянка истощила свои силы, и, чтобы не протянуть ноги с голодухи, надо было поднимать новину – непаханую землю. На один пень у Ивана, Ефросиньи и кобылы Пеструхи, что приходилась внукой Рыжухе, сбросившей Илью с обрыва, уходило не меньше седмицы, то есть недели по-нашему. И это было совсем недолго, ведь в те времена ещё не додумались до бензопил и бульдозеров…

Делянка Чоботков была недалече – всего в версте от дома. Обычно родители брали Илью с собой. Кряхтя от натуги, батя загружал его в телегу, а потом, тоже кряхтя, выгружал под тенистым дубком, где Илья играл на выстроганной свистульке или дремал под щебет птиц, или понарошку боролся с Загрызаем – хмурым лохматым волкодавом, которого только Илья и не боялся, потому что Загрызай его любил.

Правда, бить баклуши удавалось не часто, потому что, у хорошего хозяина и калека применение найдёт. Иван Тимофеевич был хорошим хозяином, посему чаще, сидя под дубом, Илья точил ножи, направлял лезвия кос, мял кожу, готовил на обед тюрю – хлебное крошево на квасу с луком и солью, и даже плёл корзины, которые шли в обмен на молоко, так как своей коровы у Чоботков не было.

Но в этот день Илью на делянку не взяли: рассохлось колесо телеги. Родители пообещали вернуться пораньше и, прихватив счастливую Пеструху и лохматого Загрызая, ушли пешком, оставив бедолаге под рукой всё необходимое – бадейку с квасом, хлеб, лук, соль и пустое деревянное ведро про всякий случай.

* * *

Чтобы зря не скучать, Илья стал глядеть в оконце, с которого в жаркие дни батя снимал плёнку-брюшину. Сначала за дырявым забором по устланной мягкой пылью дороге важно прошлёпали гуси. Потом мимо промчалась баба Лыкина с мешком лыка, из которого она плела лапти. За сварливый норов бабу Лыкину величали бабой Рыкиной, но потихоньку, чтобы та не услыхала, потому что баба Рыкина никому спуску не давала и даже про Илью болтала, что он не на печи сидит, а у родителей на шее.

Отогнав дурные мысли, Илья вновь уставился в окно. Ай, и хорошо-то было на дворе! Дом Чоботков стоял на пригорке, и теперь сидень Илья, вымахавший под самый потолок, видел всё, что ещё недавно скрывал от него низкий бревенчатый забор.

* * *

К серебристой Оке струилась извивистая тропинка, протоптанная в густой траве-мураве его друзьями Брыкой, Улыбой и Нежданом, их жёнами – подружками-хохотушками Агафьей, Лукерьей и Мирославой, их старшими сыновьями – Капелью, Метелицей, и Рекоставом, да ещё кобылой Пеструхой, козой Дерезой и другими малыми и большими жителями дружного села Карачарово.

Жёлтая тропинка весело сбегала вниз, а жёлтое солнце, насупротив, поднималось вверх, и это было так красиво, что окно напоминало икону, озарённую небесным светом.

«Господи, помилуй! – прошептал Илья солёными губами. – Господи, помилуй!»

А когда он наконец отёр рукавом глаза и снова глянул в окно, то сразу увидел их.

КАЛЕКА И КАЛИКИ

Опираясь на палки с загнутыми концами, прозванными в народе кислым именем «клюка», под окном стояли три седых сухотелых старца. Ленточки на высоких лбах, пропылённые пеньковые лапти-чуни и заплечные мешки выдавали в стариках безначальных странников.

Илья сразу понял, что к ним во двор забрели калики перехожие. Это было странно, потому что люди Божьи давно обходили Карачарово десятой дорогой. А всё из-за досужих и злых языков, которые болтали, что это название обозначает кару за чары, хотя на самом деле оно восходило к первому жителю этих мест – вольному поселенцу по имени Карачай. Да и откуда, сказать извольте, тут чарам взяться, ежели сельчане давно на месте последнего идола-болвана возвели всем гуртом Троицкую церковь о трёх куполах. Высятся теперь они, как шеломы богатырские, а золочёные кресты на маковках напрочь отгоняют все изветы и чары колдовские.

– Заходите, страннички! Чего во дворе стоять, жару потом поить? – весело крикнул Илья, радуясь, что будет с кем словом перекинуться и день укоротить. – Хлебните кваску холодного с дороги: матушка такой ядрёный квас готовит, аж нос отшибает!

– Спасибо, молодец, за приглашение, – степенно проговорил самый высокий старик. – Да только лучше ты сам на свет Божий квасу вынеси: ведь ежели мы и на солнце спотыкаемся, то в избе подавно все горшки побьём.

Услыхав такие глумливые слова, Илья не на шутку осерчал. Да неужто старцы его горшком попрекают? Да неужто они не видят, что он сидень пожизненный? А может, они насмехаются над ним: мол, мы хоть и старые, а своими ногами ходим и няньки не требуем. Вскипела в Илье кровь, сжал он кулаки, насупился. Но удержался, стиснул зубы и не пустил гневливого слова за порог. А пораскинув умом, сообразил, что старики и впрямь ничего не видят, потому как слепы, что кроты подземельные.

Так чего ж ему тогда серчать на странников? Пускай они немало дорог истоптали, а всё одно такой красоты, какую он, безногий, сегодня в окне-иконе узрел, сроду не видывали. И так стало ему жалко горемычных, что он растоптал свой гнев, аки змею подколодную, и тут же повинился:

– Извините, дурачину пустоголовую!

– Почто винишься, молодец?

– Да вот подумал, что смеётесь вы над калекою. Ведь я ужо двадцать лет на печи сижу. Меня матушка из рук кормит, а батя горшки выносит, как за дитём малым. Ходили б ноги, так я не только квасу вынес, а сам бы пошёл за вами на край света поводырём и прислугою.

– Лепо говоришь, добрый молодец! Да что-то не верится… – покачал головой второй калика.

– Гнев змеиный растоптать много трудов надобно, да только добро в себе сотворить во сто крат труднее, – добавил третий, стукнув клюкой о землю. – Слаб ты ещё, парубок, с нами идти…

– Слаб? – воскликнул Илья и, одним махом согнув разогнутую давеча подкову, бросил её в окно под ноги странникам.

Самый высокий нагнулся, пробежал пальцами по железному кренделю и молвил с укоризной:

– Подковы гнуть, пустое дело. Сколько не гни, а жизнь всё равно в баранку скрутит, если душою хил. Ты Илья однако не серчай, а слушай и на ус мотай. Расскажу тебе одну прежнюю историю. А поймёшь или нет – твоя забота!

Старик сбросил заплечный мешок, опёрся поудобнее на клюку и неспешно заговорил:

– Жил, стало быть, один монах… Истый подвижник… Дабы дух свой укрепить паче гранита, строгим постом себя распинал и честною молитвою страсти укрощал. И такого совершенства на этом поприще достиг, что многие у него смиренномудрию учились.

И вот однажды решил монах веру свою испытать. Вспомнил он слова Спасителя, что тот, кто имеет веру хотя бы с горчичное зерно, может передвигать горы. А посему решил он семь дней и семь ночей коленопреклоненно воздавать вдвое усиленные, или сугубые молитвы, чтобы гора, высившаяся на горизонте, к его келье подошла. И молился монах, и пост держал безводный, и колени о каменный пол до крови изъязвил.