Илья Муромец.
Шрифт:
Сказав управителю, где они будут, государь и богатырь пошли в гридницу, где огромная печь — на всю дружину в ней пекли хлебушек — как раз остыла с ночи до того, чтобы в ней прокалиться, но не изжариться. Парились молча, без обычных прибауток, хлестали друг друга вениками на совесть, щелоку не жалели, на битву идти положено чистому. Помывшись, вылезли, отдуваясь, сунулись за одеждой — на лавках лежало чистое.
— Я девушкам велела вам чистое собрать, — сказала из-за двери Апраксия.
— Спасибо, матушка, — ответил Илья.
Рубаха и порты были новые, дорогого крепкого сукна — не пестрядь какая, и пришлись как раз впору. Видно, хотел государь тогда своего богатыря по-чествовать, а вместо того посадил в глубокий погреб. Одевшись, вышли в сени — княгиня с тремя служанками тут же захлопотала вокруг мужа: бородушку расчесать, волосики бы уложить, князь сердито отмахивался, но был усажен на лавку и умолк. Илья покачал головой и вышел вон, чувствуя странную зависть — уж его борода никому, кроме него самого, не надобна. Рассказав проснувшемуся Бурку Улебовы новости, Илья принялся проверять сбрую, оружие и доспех. Ночью-то приглядеться никак, но уж теперь каждую заклепочку
Красно Солнышко решил встретить войско не в городе, а на шляхе, чтобы если и будут между ним и суровым Ратибором резкие, немирные речи, то киевлянам бы этого не видеть. Потому следовало поспешать, и, быстро облачившись в княжеское платье, надев простую кольчугу и варяжский шлем, Владимир вздел себя в седло и на рысях повел отряд из Киева, а за воротами и вовсе поднял коня в скок. Перемахнув через древний вал у Лыбеди, всадники влетели в лес, широкая прямоезжая дорога вывела на большую поляну — в три перестрела длиной. Здесь Владимир остановился и спешился, приказав остальным оставаться верхами. Передав поводья отроку, князь вышел вперед и, скрестив руки на груди, приготовился ждать. Илья переглянулся с Гореславом Ингваровичем, старый черниговец еле заметно улыбнулся, богатырь в ответ чуть наклонил голову — оба поняли, чего хотел Владимир. Выйдя пешим впереди отряда, государь своей волей умалялся перед дружиной, показывал смирение. Да и стоя ногами на земле, люди иначе говорят, чем сидя в седлах.
Ждать пришлось недолго — не прошло и получаса, как на поляну рысью выскочил молодой воин в коротком нагруднике из стянутых ремешками стальных пластин — не иначе еще отцовская, а то и дедовская хазарская добыча. Увидев перегородивших дорогу воинов, дозорный быстро повернулся в седле и трижды прокричал вороном, через минуту из леса выскочил десяток всадников — Ратибор никогда не ходил, не выслав вперед крепкие сторожи. Десятник — парень, чуть старше своих воинов, близко подъезжать не стал, но что-то приказал одному из отроков, и тот умчался назад. Теперь уже явственно был слышен глухой гул — то ступали многие и многие тысячи копыт, и вот из-за поворота лесной дороги по четыре вряд начали выезжать всадники. Все они, как на подбор, красовались на могучих высоких конях, на каждом льдисто поблескивала в редких, сквозь листву, лучах солнца начищенная броня, со шпилей высоких украшенных шлемов свисали алые яловцы. Длинные копья, расписные длинные щиты, что закрывают конника от носа до колена, тяжелые мечи — воины старшей дружины выступали впереди, чтобы пыль не садилась на дорогие одежды и доспехи. Оружие в обоз на телеги не складывали, каждый готов был в бой в любую минуту — только наклонить копья, стегнуть коней — и никто не устоит перед ударом могучей конницы, лучшего воинства Русской земли. В первом ряду под червонным прапором с искусно вышитым Архангелом Михаилом ехал могучий воин в дорогом цареградском доспехе из связанных шелковым шнуром стальных пластин. Годы витязя шли к закату — усы, свисавшие до груди, были снежно-белыми, загорелое лицо избороздили глубокие морщины, глаза из-под кустистых сивых бровей смотрели тяжело. Ратибор Стемидович начинал ратную службу еще со Свенельдом — воспитателем неистового Святослава. Потому и жив остался, когда князь сложил голову на порогах, что шел со Свенельдовым отрядом — не на ладьях, а конно, по берегу. Храбрый воин и искусный воевода, Ратибор помимо прочего был упрям и с годами сговорчивей не становился, но войско его любило и называло «батько». Не раз седой волк водил старшую дружину в самую сечу, поскакивая на коне впереди полков. Многие были обязаны ему жизнью, и не найдется в Киевском войске человека, что не отдал бы за любимого воеводу буйну голову.
Выехав на середину поляны, Ратибор поднял руку в тяжелой боевой рукавице, и словно волна побежала по рядам, уходящим за поворот, — искусные наездники осаживали коней на месте, никто не уперся мордой в круп передним, не было ни драк между конями, ни ругани между всадниками. С минуту старый воевода смотрел на князя, что стоял впереди, пеший перед конными, затем отдал копье воину справа, стряхнул с плеча щит и передал дружиннику слева. Легко соскочив с коня, кинул повод знаменному и, тяжело ступая кривыми от долгой конной службы ногами, пошел к Владимиру. Илья почувствовал, что рука против воли сжимается в кулак: что-то скажет Красну Солнышку злоязыкий старик? С Ратибора станется выложить такое, что Владимиру стерпеть будет никак нельзя. Видно, и остальные думали о том же — потому мертвая тишина воцарилась на поляне, даже птицы лесные вдруг умолкли, и само солнце, словно страшась, ушло за тучу. Не доходя трех шагов до государя, воевода остановился и несколько долгих мгновений смотрел на своего господина, затем снял с седой головы шлем и медленно согнулся в поясе. Владимир не дал старцу довершить поклон, подскочил вперед, словно молодой, поднял и крепко обнял. Плечи Красна Солнышка вдруг затряслись, и Сбыслав, стоявший рядом с Муромцем, потрясенно понял: князь плачет. Не как тогда, при встрече черниговцев, не лицемерно пуская скупые, выверенные слезы, — Владимир рыдал в голос, и Сбыслав почувствовал, что теперь и у него перехватило горло. Да и не у него одного — вот всхлипнул кто-то за спиной, вот вытер глаза Ратиборов знаменосец.
— За все обиды, — голос князя был хриплым, но не дрожал, — за все неправды мои — простите мя грешного.
Ратибор, что стоял, обнимая князя, шагнул назад, повернулся лицом к своему войску и быстрым, словно соколиный удар, движением
выхватил из ножен меч. Острие доброго, во франкской земле кованого клинка нацелилось в солнце, и старый воин заревел:— Господину нашему, великому князю Стольнокиевскому Владимиру Святославичу — слава!
— Слава! — отозвались ближние дружинники, вскидывая копья.
— Слава!!! — заорал Сбыслав, потрясая не ведомо как оказавшимся в его руке мечом.
— СЛАВА!!!
От рева десятитысячного войска с деревьев посыпалась листва, на версты вокруг взлетели с ветвей перепуганные птицы. И солнце выглянуло из-за тучи, словно радуясь вместе со всей Русской землей — князь примирился со своей дружиной!
В Киев возвращались шагом, рядом с Владимиром ехали Ратибор и Илья Муромец. Сбыслав, державшийся за князем, слышал разговор: государь рассказывал воеводе, каковы силы удалось собрать, сколько войска у Калина и как будут расставлены русские полки, Илья время от времени вставлял слово-другое. Уже перелезая через вал, увидели: на полпути между Лыбедью и Киевом собрались тьмы народа — то киевляне вышли встречать сильнейшее войско Русской земли, что пришло наконец на помощь родному городу. Разговоры в полках приутихли, воины подобрались, ровняли ряды, чтобы идти волос к волосу. У многих дружинников в городе остались родные — отцы, матери, братья, сестры, и когда витязи въехали в толпу, начались узнавания, то тут то там сухонькая старушка или седой как лунь старик в богатых одеждах семенили у стремени могучего воина, отмахиваясь от слуг, говорили что-то сыночке, а сыночка — косая сажень в плечах, облитых сияющей кольчугой, отвечал смущенно. Многие пришли с малыми детьми, и те, хоть не могли по годам видеть, как возвращалась из походов богатырская Застава, крутились вокруг Муромца, лезли под ноги Бурку, и богатырь, вздохнув, опять набрал на седло, на плечи, на шею коню и себе человек шесть ребятишек. Богатырский зверь для порядка поворчал, но чувствовалось, что ему приятно, и, чтобы ребятам было удобней держаться, он пошел мягче.
Вот уже завиднелись впереди золотые ризы — митрополит со священством вышел встретить воинов, благословить на битву, когда Бурко внезапно поднял голову и громко сказал:
— Илья, земля.
Детишки радостно завизжали — надо же, взаправду услышали, как сказочный конь говорит человечьим голосом.
— Что, Бурушко? — спросил Муромец.
— Дрожит земля, — ответил конь.
— Так, — сказал Илья. — А ну-тка, огольцы, быстро на землю да к мамкам.
Мальчишки, уловив раскаты грома в ставшем вдруг серьезным голосе богатыря, мигом притихли, по гриве слезли с коня и шмыгнули в толпу.
— Что, Бурко, — Владимир слышал разговор и встревожился. — Калин?
— Кабы Калин — мы бы загодя знали, — успокоил князя Муромец. — Остановитесь-ка, я землю послушаю.
Ратибор посмотрел на государя и, встретив кивок, снова поднял руку — войско встало, народ примолк. Илья соскочил на дорогу, стягивая с правой руки боевую рукавицу. Встав на колено, он приложил ладонь к земле.
— Что там, Илья Иванович, не томи, — спросил Владимир и вдруг осекся — лицо Муромца было странным.
— Да неужто... — прошептал богатырь, затем вдруг вскочил и повернулся к киевлянам: — Расступитесь! Расступитесь, люди добрые!
Люди заволновались, но, повинуясь могучему голосу, открыли широкий проход на Предславино.
— Это то, что я думаю? — спокойно спросил богатырский конь.
— Да! — Илья прыгнул в седло. — Давай туда.
— Илья, что ты слышишь? — уже догадываясь, спросил Владимир.
Теперь земля дрожала явственно, это было трясение, словно где-то неподалеку валились на землю с неба огромные булыжники. Такое бывает, если огромный табун коней идет по степи, но тогда не различить удары отдельных копыт, все сливается в сплошной гул, здесь же стук был дробный, отчетливый. Бурко сделал несколько шагов и встал сам, не дожидаясь команды поводьев, — грохот нарастал, уже мелкие камушки на обочине дороги начали подскакивать в воздух, и вот на курган, что стоял с незапамятных времен в двух верстах от Киева, вылетел конник. Всадник был далеко, но было в нем что-то странное, и вдруг по толпе прокатился вздох узнавания: люди поняли, что и конь, и человек в боевом доспехе — оба огромны. Конник вздел своего зверя на дыбы, потрясая копьем, и на курган один за другим скоком стали подниматься невидимые доселе воины. Казалось, что вершина большого холма мала для них, что вся гора дрожит под их тяжестью, с трудом держит на своих плечах. Уже было витязей больше двух десятков, и первый всадник указал рукой в сторону князя.
— Все же пришли, — прошептал Илья.
— Конечно пришли, — невозмутимо ответил наглый Бурко. — У меня и сомнений не было, что придут.
Снова затряслась земля, а огромные воины уже летели вниз, каждый конь шагал вдвое дальше обычного лошадиного скачка. Ближе, ближе, вот уже стало видно лица, — а люди молчали, не в силах поверить увиденному, боясь спугнуть чудо. Еще миг — и Добрыня осадил Ворона рядом со старшим братом, сдернул с головы шлем — седеющие волосы перетягивала старая, вышитая любимой Настасьей, выцветшая лента. Братья посмотрели друг другу в глаза и крепко, до боли в плечах, обнялись. Над полем встала великая тишина — Илья вглядывался в лица братьев-богатырей. Все были здесь — Алеша, Поток, Дюк, Казарин, Самсон, Гриша, молодой Ушмовец, что руками удавил пред полками печенежского ольбера, Потаня Хромой, Рагдай Волк, могучий Хотен... Илья медленно развернул коня навстречу князю. С минуту Владимир смотрел на тех, сильнее кого не было во всем свете, и, видя витязей своих во всей исполинской мощи, во всем оружии, что не поднять простому человеку, Красно Солнышко снова ощутил то, что, казалось, уже начал забывать. Великая гордость, великая радость от того, что ему служат люди, равных которым нет ни у кого, возвращалась ко князю, здесь, на этом поле, под стенами Киева он снова стал един со своим войском, со своими богатырями, своим народом — всей великой Русской землей. Тяжесть, годами гнувшая к земле, переливалась в силу, ибо земля сильна единством, и если сердце государя заодно с сердцами его людей — только Бога ему бояться, но никого больше! Владимир тронул коня навстречу богатырям и, раскинув руки, крикнул: