Имена

— Кто-нибудь знает, зачем мы тут сидим? — спросила она.

— Ждем сдачи от вон того бандита.

Когда Элиадес шел обратно, за дальним столом возникло оживление, там громко заговорили, засмеялись, кто-то встал, показывая на море. Все посмотрели туда. Я наблюдал, как Андреас тоже приблизился к перилам и глянул вниз, на пляж. Затем он поманил нас к себе.

Из моря вышла женщина, русые волосы облепили ей лицо и плечи. Это была Линдзи в своем нефритовом летнем платье — мокрое, оно чуть перекрутилось на бедрах. Ее смех, чистый, как звон колокольчика, ясно прозвучал среди остальных голосов. Закинув назад голову, она обеими руками убрала волосы с лица. Ярдах в десяти за ней был Дэвид — согнувшись, он стоял по колено в воде и блевал.

Радостный галдеж на веранде.

Он вышел на берег, все в том же ярком блейзере, итальянских брюках и блестящих черных туфлях, и, глядя, как он топчется по кругу, насквозь промокший, издавая хриплое рычание, Линдзи вновь закатилась смехом. Он двигался грузно, точно загипсованный, раскинув руки в стороны, широко расставив ноги. Официант посветил лампой почти вертикально вниз, помогая Линдзи найти туфельки, она оборвала смех ровно настолько, чтобы сказать: эфхаристо, мерси, спасибо,и самый звук ее голоса рассмешил ее снова. Она обулась — ее тело поблескивало в полутьме, она начинала дрожать. Дэвид уже почти выпрямился, но все еще стоял раскорякой. Опущена была только его голова, будто он решил изучить свои облепленные песком туфли в поисках объяснения. Он хрипло закашлялся, и Линдзи подошла к нему, чтобы вывести его на мощеную дорожку. Народ стал возвращаться за столики.

— Морская вода для питья не годится, — крикнул вверх Дэвид.

— Это можно было предвидеть, — сказал Чарлз.

— Я просто сообщаю.

— Ты плавал или ходил? — спросила Энн.

— Мы поплыли к буйку, но там нет буйка.

— Это другой пляж. Ты перепутал с тем, что южнее.

— Мне Линдзи сказала.

Они двинулись по дорожке среди деревьев, а мы пошли обратно за стол. Чарлз получил свою сдачу, они с Энн пожелали нам доброй ночи. Элиадес исчез на кухне и спустя минуту вернулся с четырьмя стаканами бренди в руках.

— Хозяйское, — сказал он. — Из личных запасов.

Я подумал о Кэтрин, которая в промозглые вечера любила налить себе в стакан на палец «метаксы»: она потягивала напиток, сидя в постели с книжкой, а потом, в темноте, ее рот был от этого влажно-ароматным. Пророческий смысл. Все эти северные ночи, занесенные снегом, мир, добела обомлевший под Полярной звездой, наша любовь украдкой, пахнущая греческим коньяком.

— Скажите, Андреас, что вы делали в Штатах?

— Холодильные установки.

— Будем здоровы, — сказал я.

— Будем.

Медленные глотки.

— Значит, это вы привели немца.

— Да, Шталя.

— А Шталь здесь, чтобы встретиться с Диком Борденом?

— Нет, с Хардеманом.

— Кто такой Хардеман?

— Друг банкира. Я думал, ваш друг.

— Стало быть, Дэвида.

— Но он не пришел. Наверное, его рейс задержали. В Каире песчаная буря.

Линдзи застенчиво стояла футах в десяти от нас, точно боялась, что мы выгоним ее из зала. Она выжала подол своего платья — по материи было видно, как старательно ее выкручивали. Андреас протянул ей стакан, и она приблизилась к столу. За ней по пятам шел мальчик со шваброй.

— Вот здорово. Спасибо. За вас.

— Где Дэвид? — спросил я.

— В туалете. Освежается.

Тут ее снова разобрало. Она едва успела закончить фразу, как ее черты напряглись от рвущегося наружу веселья. Я накинул ей на плечи пиджак. Она сидела застывшая, сдерживая смех, и лицо ее казалось синтетическим — объект под давлением, проверка на прочность.

— Освежается, — опять повторила она и осталась сидеть, дрожа, всхлипывая от смеха.

Постепенно она начала успокаиваться, шепотом благодарить за бренди, плотнее закутываться в пиджак, шепотом благодарить за пиджак. Мягко-покаянное настроение. Ей не хватало духу улыбаться в ответ на поощрительные кивки и усмешки людей за другими столиками.

— Излишне спрашивать, любите ли вы плавать, — сказал Андреас.

— Вряд ли то, что мы изобразили, можно назвать заплывом. Не знаю, как это называется.

— Келлеровские штучки, — сказал я.

— Да, его инициатива. Но я согласилась мгновенно.

— Вы были на островах? — спросил он.

— Только на однодневной экскурсии, — прошептала она. — Я жду моих занавесок.

— Она все время это повторяет, — объяснил я Андреасу. — Что это значит, для всех тайна.

— Мы ведь еще толком не обжились. Тут все для меня ново. Я учусь считать. Смешные у них цифры. А алфавит вы знаете, Джеймс?

— Да, и шнурки себе сам завязываю.

— Скажите, Андреас, это совершенно необходимо — знать глаголы? Мы правда должныих выучить?

— Думаю, это будет полезно, — ответил он. — Вы, кажется, сторонница активной жизни.

На веранде снова пели вдвоем. Посетитель, темноволосый мужчина с густыми усами, смотрел прямо на гитариста, который прислонился к бочонкам с вином — одна нога на стуле, голова слегка наклонена к согнутой под грифом левой руке. Песня набирала силу, пронзительно-жалобная. Она говорила о неизбежности. Время течет, любовь увядает, скорбь глубока и неодолима. Как и местные жители, занятые разговором, поющие словно уходили далеко за рамки стандартной задущевности текста. Их подлинной темой была память, и трагическая любовная история, и люди, отдающие свои голоса песне. Темноволосый был собран — он пристально смотрел на старого музыканта и ни разу не отвел взгляда в сторону. Его переполняло чувство. Оно светилось в его глазах. Песня пробудила в нем видимое волнение, он даже чуть приподнялся на стуле. Поющих разделяло футов двадцать, их голоса перетекали один в другой. Потом гитарист тоже поднял взгляд — тощая личность с седой щетиной, чей-нибудь троюродный брат, такие спят за угловыми столиками в каждом кафе на любом острове. Остаток песни они, чужие друг другу, смотрели вместе на что-то незримое посередине. Что это было — кровное воспоминание, общее прошлое? Не знаю.

Я сидел с Дэвидом у него на балконе над Национальным парком, напротив Олимпийского стадиона, и глядел в сторону Акрополя. Пентелийский мрамор, старый и новый. В соседнем здании, в квартире с двумя спальнями, жил премьер-министр.

— Тебя соблазняют монетой.

Он говорил о своих самых трудных назначениях. Сидел в мокрой одежде, правда, без туфель и блейзера, и пил пиво. Он был довольно крупный человек, только начинающий полнеть, в его медлительных движениях ощущалась смутная угроза.

Временами из темноты слышалось тарахтенье — это мотоциклы проносились по ночному городу. Линдзи уже спала.

— Чем подозрительней место, чем неспокойнее в политическом отношении, чем выше гам число барханов на квадратную милю, тем больше наши нью-йоркские начальники стараются подсластить пилюлю. В Безлюдном Крае [5] барханы высотой по восемьсот, а то и по девятьсот футов. Я летал через него с одним парнем из «Арамко» [6] . Да что говорить.

5

Безлюдный Край — пустыня Руб-эль-Хали в южной части Аравийского полуострова.

6

«Арамко» — Арабско-американская нефтяная компания.

В Джидде летучие мыши-крыланы пикировали из ночного мрака на его бассейн и пили воду на лету. Его жена — первая — как-то раз вышла из дому и увидела трех бабуинов, скачущих по капоту и крыше их автомобиля.

В Тегеране, между двумя браками, он придумал название «День цепей». Это был десятый день месяца мухаррама, пора скорби и самобичевания. В то время как сотни тысяч людей, некоторые из них в саванах, шли к центру города, бичуя себя стальными прутьями и цепями с прикрепленными к ним лезвиями ножей, Дэвид устроил вечеринку в честь Дня цепей — его дом в Северном Тегеране защищали от участников процессии военные отряды и танковое оцепление. Гости слышали монотонное пение толпы, но что они кричат — «Смерть шаху» или «Аллах велик» — и имеет ли это какое-нибудь значение, никто толком не знал. Чего Дэвид боялся в Тегеране, так это уличного движения. Четырехмильные пробки — и вся эта масса апокалипсически медленно, дюйм за дюймом, ползет, скрежеща, точно паковый лед. Люди водят как хотят. На него постоянно стремились наехать задним ходом. Стоило ему свернуть в узкий проулок, как он видел несущуюся на него задом машину. От него ждали, чтобы он убрался, или взлетел в воздух, или исчез. Со временем он понял, что в этом так пугает — вещь настолько простая, что он не мог отделить ее от большего чуда, коим являлся город, полный разъезжающих задом наперед автомобилей. Включая задний ход, они не снижали скорость.Дэвиду Келлеру в межбрачный период между женами это показалось весьма интересным. Тут была космология, какой-то богатый смысл, теорема из физики элементарных частиц. Понятия «вперед» и «назад» взаимозаменяемы. А почему бы и нет, в чем, собственно, разница? Двигающийся экипаж может с равным успехом двигаться и вперед, и назад, особенно когда шофер ведет себя точно так же, как если бы он шел пешком, — то есть считает нормальным делом коснуться другого, стукнуть, протиснуться между препятствиями на улице. Это было для Дэвида вторым тегеранским откровением. Люди водят так же, как ходят.Они крутили баранку как Бог на душу положит, эти ребята в армейских кителях и со своим оригинальным чувством пространства.