Имена

— Вы же не католик, — сказал я.

— Нет.

— Так кто вы, из какого круга?

Этот вопрос, похоже, смутил его.

— У меня необычное воспитание. Мои родные были верующими нетрадиционного типа, хотя, пожалуй, можно считать, что степень традиционности зависит от культурной среды.

Уловив его замешательство, Кэтрин сменила тему.

— Я хотела вам кое-что рассказать, Оуэн. Недели две назад, в субботу, мы рано кончили, помните? Мы с Тэпом вернулись сюда, он заснул, а я вынесла на крышу стул, сушила там волосы и просматривала свои записи. Внизу не было никакого движения. Примерно минут через десять из тени где-то в нижней части поселка появился человек. Он подошел к мотоциклу на пристани. Согнулся над ним, будто разглядывая какую-то царапину. Из ниоткуда возник второй человек. Даже не кивнул первому — насколько я могла судить, он его и не видел. В другом конце пристани стоял другой мотоцикл. Второй человек оседлал его. Первый принял такую же позу. Я видела их обоих, они друг друга не видели. Они завели свои мотоциклы в одно и то же мгновение, Оуэн, секунда в секунду, с ревом сорвались с места в противоположных направлениях и уехали вверх, в холмы, оставив за собой пыльные шлейфы. Я уверена, что ни один из них даже не слышал другого.

— Замечательно, — сказал он.

— Потом опять тишина. Только два пыльных хвоста, постепенно оседающих.

— Вы могли проследить, как готовится это событие.

— Да, напряжение чувствовалось. Я видела, как начинают подгоняться детали. То, как второй прошел в другой конец пристани. Четкие тени.

— А потом оно буквально рассыпалось в пыль.

Оуэн, как с ним часто бывало, погрузился в раздумья, вытянув ноги, оперев спинку стула о стену. У него было сужающееся книзу лицо и большие изумленные глаза. Волосы редкие. Светлые брови, лысая макушка. Иногда его плечи казались втиснутыми в длинный узкий каркас.

— Но мы все-таки в Европе, правда? — сказал он, и я принял это за продолжение какого-то старого разговора. Очнувшись от очередной задумчивости, он нередко говорил вещи, для которых не сразу удавалось подыскать систему координат. — Неважно, как далеко вы забрались — в горы или на острова, насколько вы отчаянны, до какой степени хотите исчезнуть, — все равно остается элемент общей культуры, чувство, что мы знаем этих людей, происходим из одного корня. И помимо этого есть что-то столь же понятное, какая-то тайна. Мне часто кажется, что я вот-вот ухвачу ее. Она совсем рядом и глубоко меня трогает. Я не могу толком осознать ее и удержать. Кто-нибудь понимает, о чем я?

Никто не понимал.

— А насчет равновесия, Кэтрин, — мы видим его здесь каждый день, хотя и не совсем так, как вы описали. Это одно из тех греческих местечек, где чувственное противостоит стихийному. Солнце, цвета, блики на море, большие черные пчелы — какое физическое наслаждение, какое щедрое, медленно действующее наслаждение. А с другой стороны — пастух с козами на голом холме, ураганные ветры. Людям приходится изобретать способы собирать дождевую воду, укреплять дома, чтобы их не разрушило землетрясением, возделывать каменистую землю на крутых склонах. Борьба за жизнь. Безмолвие. Здесь нет ничего, что смягчало или оживляло бы ландшафт, — ни лесов, ни рек, ни озер. Зато есть свет, и море, и морские птицы, да еще жара, которая выжигает честолюбие и намертво парализует ум и волю.

Оригинальность этой тирады удивила его самого. Он вдруг усмехнулся, точно приглашая нас позабавиться на его счет. Потом допил свое вино и сел прямо, подобрав ноги.

— Четкость деталей. Вот что дает здешний свет. Вам нужны истина, радость — ищите их в мелочах. Это греческая специфика.

Кэтрин отодвинула стакан.

— Расскажите Джеймсу о людях в холмах, — предложила она и, зевая, отправилась в дом.

Мне хотелось пойти за ней в спальню, вынуть ее из парусиновой юбки. Накопилось столько затхлого времени — прочь его. Жасмин в стаканчике для зубных щеток, все чувства мчатся к любви. Мы отодвигаем в сторону туфли и легко касаемся друг друга с трепетным благоговением, ощущая каждый оттенок контакта, кончики пальцев, парящие тела. Чуть не роняю — но удержал, руки под ее ягодицами, мое лицо в ложбине на ее груди. Она слышит мое кряхтенье и смеется на ночном ветру. Пародия на похищение из тех, что бывали в старину. Вкус соленой влаги между ее грудей. Думая, пока я несу ее к кровати, как точна и ритмична эта красота, эта простая вещь из изгибов и человеческих поверхностей, форма, которую островные греки пытались отыскать в своем паросском мраморе. Благородная мысль. Кровать маленькая и низкая, продавленный матрац тверд по краям. Со временем мы начинаем дышать в такт, находим общий ритм, который сами же сейчас разрушим. Какая-то одежда соскальзывает со стула, звякает пряжка ремня. Этот ее взгляд. Недоумение — кто я и чего я хочу. Это выражение лица в темноте, на которое я никогда не мог ответить. Лицо девочки из семейного альбома, утверждающей свое право на исчисление точной цены того, что перед ней. Мы стараемся соблюдать тишину. За стеной, в своей постели, спит мальчик. Это ограничение так плотно вплелось в канву наших ночей, что мы поверили, будто без него удовольствие станет меньше. С самого начала, когда он обретал форму внутри нее, мы пытались понемногу уклоняться от бурных эмоций. Это казалось долгом и подготовкой. Мы должны были выстроить умеренный мир, приглушенный, раскрашенный легкой пастелью. Благородная мысль номер два. Мои губы у краешка ее уха, все слова любви неозвучены. Тишина — свидетель более глубокой верности.

— Все началось довольно просто, — сказал Оуэн. — Я решил посетить монастырь. Есть тропа, которая идет зигзагами примерно в том направлении, шириной как раз для мотороллера. Она пересекает виноградник, потом поднимается в холмы, где уже мало что растет. Когда едешь по ней, высота местности меняется и тебе иногда открываются большие скопления скал в центральной части острова. Монастырь обитаем — здешние люди говорят, что это действующий монастырь и посетителей там привечают. Беда в том, что милях в двух от него тропа, по которой я ехал, теряется в густом кустарнике и каменистых завалах. Что делать — я оставил мотороллер и двинулся дальше пешком. С конца тропы не видно ни монастыря, ни даже того огромного каменного столба, к которому он прилепился, и я стал с грехом пополам восстанавливать в уме картину окрестностей, вспоминая, что видел урывками по пути четверть часа назад.

Я различал ее в темноте — она прошла вдоль стены спальни, на ходу снимая с себя блузу. Окошко было маленькое, и она быстро исчезла из виду. Щелк — зажгла свет в ванной. Закрыла за собой дверь. С другой стороны дома, куда выходило окно туалета, донесся шум бегущей воды, точно что-то с шипением поджаривали на сковородке. И снова темно. Оуэн откинулся назад, опять прислонив стул к стене.

— Там по дороге есть пещеры. Некоторые показались мне похожими на могильники вроде тех, что в Матале на Ливийском море. Конечно, по всей Греции полно таких фотов. Давно пора написать подробную историю пещерного населения этой части мира. Мне сдается, что тут может идти речь о целой параллельной культуре, вплоть до нудистов и хиппи на Крите в последние годы. Поэтому я не удивился, когда увидел футах в сорока пяти над собой, у входа в одну из пещер, две мужские фигуры. Холмы там с зеленоватым оттенком, вершины у большинства закругленные. Я еще не добрался до острых скал, где находится монастырь. Я показал вперед и спросил у этих людей по-гречески, правильно ли я иду к монастырю. Странная вещь, но я сразу понял, что они не греки. Интуитивно сообразил, что лучше прикинуться дурачком. Любопытно, как происходят эти мгновенные оценки. Да, насчет них. Худые, настороженные, точно от кого-то прячутся. Я, в общем-то, не думал, что мне грозит опасность, но почувствовал, что нужна определенная тактика. Не ждите от меня неприятностей, я просто заблудившийся путник.Кем я, собственно, и был — туристские ботинки и шляпа от солнца, за спиной холщовая котомка. В ней термос, сандвичи, шоколад. В скале были высечены грубые ступени. Явно не вчера. На мужчинах была старая, потрепанная, свободно сидящая одежда. Все порядком выцветшее, штаны типа турецких или индийских, какие иногда носят молодые туристы. Подобное можно увидеть в Афинах, около дешевых гостиниц в Плаке, в местах вроде крытого рынка в Стамбуле и по всему материковому пути в Индию — так ходят в ашрамах, подвязываются веревочками. У одного была редкая борода, и именно он крикнул мне вниз по-гречески, запинаясь еще сильнее, чем я: «На скольких языках вы говорите?»Чертовски странный вопрос. Будто из анкеты. В какой-то средневековой повести его задавали путешественникам у городских ворот. Значит, от моего ответа зависело, пройду я или нет? То, что мы говорили друг с другом на языке, который для обоих не был родным, усугубляло ощущение формальной процедуры, обряда, церемонии. Я крикнул бородатому: «На пяти», — тоже по-гречески. Я был заинтригован, но еще слегка опасался и, когда он поманил меня наверх, пошел по ступеням медленно, гадая, что за люди и на протяжении скольких столетий живут в этом месте.

Мне приходилось напрягаться, чтобы разглядеть ее. Снова в спальне, у стены, в темноте. Усилием воли я пытался заставить ее посмотреть в мою сторону. Она надела желтую рубашку, когда-то отвергнутую мной, — в ней хорошо спать в одиночку, сказала она тогда с улыбкой. Слишком длинная, скроенная на старомодный манер, эта рубаха доставала ей почти до колен. Я ждал, чтобы она увидела, как я смотрю на нее. Я знал, что она обернется. Это знание коренилось в сердцевине моего собственного наблюдения. Мы оба знали. Между нами было взаимопонимание, идущее в обход обычных центров. Я мог даже предсказать с точностью до доли секунды, когда она повернет голову. И она действительно подняла глаза, на мгновение, уже став одним коленом на край кровати, — и увидела локоть Оуэна, торчащий из-за оконного косяка с той стороны, где он сидел, откинувшись на своем стуле, самого говорящего Оуэна, а за ним — спокойное худощавое высококультурное лицо своего мужа, выхваченное из тьмы догорающей свечой. Я ждал знака, который можно было бы истолковать как поощрительный. Но что могла она дать мне за эти несколько насыщенных секунд в темноте, даже если бы знала о моем томлении и пожелала облегчить его? Именно в этой рубашке она замахнулась на меня картофелечисткой в один из первых черных дней, когда ванночку для птиц во дворе занесло снегом.

Изменяешь, и то нехотя.

— У входа в пещеру были еще двое. Одна — женщина, крепко сбитая, с резкими чертами лица, коротко стриженная. Прямо за порогом сидел мужчина и писал в блокноте.

Рядом был каменный очаг. В пещере я увидал спальные мешки, рюкзаки, соломенные циновки, еще что-то, сразу не разобрать. Люди, конечно, были грязные. В волосах колтуны. Это была та особая, прилипчивая грязь, которой уже больше не замечают. Она стала для них средой обитания. Их воздухом, их ночным теплом. Мы сели перед входом в пещеру на уступы, вырубленную лестницу, скатанные спальные мешки. Один из людей показал на монастырь, который был отсюда прекрасно виден. Я решил счесть это проявлением дружелюбия и старался не замечать, как они меня изучают, разглядывают каждую мелочь. Мы все время проговорили по-гречески, они — на смеси его старинных форм и «демотики», то бишь языка, который в ходу у современного населения.

Он сказал им, что занимается эпиграфикой, изучением надписей, — это была его первая и снова возродившаяся любовь. Он пустился в одиночные экспедиции, оставив минойские раскопки своему помощнику. Недавно он вернулся из Каср-Халлабата, разрушенной крепости в иорданской пустыне, где видел фрагменты греческих надписей, известные как «эдикт Анастасия». До этого он побывал в Телль-Мардихе, где изучал таблички Эблы; в Маунт-Небо ради тамошних мозаичных полов; в Джераше, Пальмире, Эфесе [4] . Он сказал им, что вскоре поедет в Сирию, в место под названием Рас-Шамра, где есть одна-единственная глиняная табличка размером с палец, содержащая все тридцать букв алфавита ханаанитов, которые жили там больше трех тысяч лет назад.

4

Телль-Мардих (Эбла), Маунт-Небо, Джераш, Пальмира, Эфес — древние города на Ближнем Востоке, места археологических находок.

Это, похоже, задело их за живое, хотя все были нарочито спокойны до тех пор, пока Оуэн не собрался уходить. Ему показалось, что они намеренно скрывают свое волнение. Когда он говорил о Рас-Шамре, они сидели очень тихо и старались не смотреть друг на друга. Но он чувствовал обмен сигналами, странное напряжение в атмосфере, словно каждый из незнакомцев был центром энергетического поля и эти поля начали взаимодействовать. Под конец выяснилось, что их интересует алфавит. Они почти робко объяснили ему это на своем ущербном греческом.