Император и ребе. Том 1

— Если бы король подарил мне Париж — свой великий город…

Он думал, что никто его не слышит. И вдруг она выросла у него за спиной, как дружелюбное облако из шелковых лент, подцвеченное вечерними красками заходящего солнца, которое действительно заходило в тот момент. Улыбающиеся сочные губы тихо спросили:

— То что бы тогда было, капитан?

Он резко повернулся, побледнев от неожиданности. Но голову не потерял. Нет.

— Тогда я надел бы на вас корону!.. — сразу же ответил он и немного хмуро посмотрел на нее исподлобья.

Ее лицо потемнело, как у всех креолок, когда они сильно краснеют.

Глава тридцатая первая

Бурьен

1

Погруженный в свои мысли артиллерийский офицер Наполеоне едва проталкивался через толпу; людские волны на бурлящей площади Революции выбросили его назад, к воротам Тюильри. Он уже собирался вытащить лессе-пассе, чтобы снова попасть в сад Лувра, а оттуда пройти по одному из мостов через Сену к апартаментам супругов Богарне, к очаровательной черноволосой хозяйке, по которой соскучился… Но тут крепкая рука опустилась на его плечо, и грубый голос в полицейском приказном тоне остановил движение его руки за документом.

— Погодите, гражданин.

Он вздрогнул, как вздрогнул бы всякий, кого неожиданно схватили бы вот так во время террора… Но тот же самый голос сразу же расхохотался:

— Здорово испугался? Буонапарте!

Он оглянулся. Это был Луи Бурьен, его товарищ, офицер, служивший в том же полку. Тот самый Бурьен, с которым он подружился на всю жизнь еще десять лет назад в военном училище в Бриенне, что на реке Ов. Тогда их связывало одинаковое положение. Обоим пришлось настрадаться от соучеников, наглость и насмешки которых были очень характерны для тогдашних высокородных молодых людей, то есть для настоящих аристократов и полуаристократов времен правления Людовик XVI.

Сам Наполеоне был для них каким-то непонятным чужаком, «иноземцем» — не то французом, не то итальянцем. Корсика, его родной остров, еще не воспринимался однозначно в качестве части Французского королевства, да и разговаривал он с акцентом. Имя он тоже носил такое, какое ему дала мать, — звучащее длинно и смешно для французского уха: На-по-ле-о-не… Еще смешнее выглядела его маленькая фигурка в униформе военного училища: полукруглая синяя шляпа с желтой подкладкой поверх белого парика с косичкой и с вплетенной в нее черной ленточкой над тощей шеей. Края шляпы с желтой подкладкой были к тому же задраны вверх надо лбом и над затылком — конечно, в соответствии с последней тогдашней модой… На маленьком теле — слишком длинный сюртук с закругленными полами, наполовину фрак, наполовину кафтан, тоже с желтой подкладкой и с вышивкой на широких отворотах рукавов. Все это было надето поверх белого камзольчика и белых же панталон, заправленных в густо усыпанные пуговицами голубые гетры. На ногах — башмаки. Наряд как у юного актеришки, временно заменяющего старшего коллегу в роли аристократа и выглядящего комично в слишком большом и слишком солидном для него платье. Попробуй не посмеяться над таким героем провинциального маскарада, который к тому же приехал издалека и пытается изучать военное искусство прекрасной Франции… Иного он и не заслужил! А еще обиднее, что этот маленький человечек делает уроки лучше всех своих «высокородных» соучеников, превосходит их всех в географии, математике, баллистике… Этого просто нельзя было стерпеть.

Ну, и они, естественно, взялись за него. Принялись досаждать на каждом шагу, произносили его имя с ударением на последнем слоге, а не на предпоследнем, как это принято на Корсике. Из его имени сделали даже рифмованную песенку-дразнилку:

На-по-ле-о-не, Ла-пай-о-не!

Что-то вроде:

Наполеон-растяпа,

Из соломы шляпа!

В этом не было никакого смысла. Но этого было вполне достаточно, чтобы поиздеваться над погруженным в себя способным юношей, который чувствовал себя среди соучеников как коротконогий селезень среди молодых петушков.

Луи Бурьен, в отличие от него, был высок. Водевильная униформа военного училища сидела на нем хорошо, и по-французски он разговаривал с изысканным произношением Парижского департамента, потому что родился и вырос в Сансе, в каких-то ста двадцати километрах от столицы. Тем не менее высокородные соученики невзлюбили и его тоже и преследовали его как только могли. В первую очередь из-за того, что он происходил, как выяснилось, от мезальянса, то есть от связи аристократа с простой деревенской девицей… Шепотом поговаривали, что мать-крестьянка подбросила младенца его высокородному отцу — на, мол, бери и наслаждайся воспитанием своего отпрыска сам!.. В свете такой родословной он был в Бриеннском военном училище в том же, если не в худшем положении, чем маленький упрямый корсиканец. Такое отношение открытого или скрытого пренебрежения в атмосфере католической идеологии и аристократических принципов накладывало особый отпечаток неуверенности и двусмысленности на самоощущение Луи Бурьена, на его манеру речи и мимику. Он сначала старался превратить каждый намек на свое происхождение и каждый выпад против себя в шутку, в якобы незначительную шалость со стороны высокородных соучеников. Однако этим только еще больше ухудшал свое положение. Такое поведение воспринималось как слабость и заискивание. К нему относились как к человеку, на которого нельзя полагаться, которому нельзя доверять.

Со временем у Луи Бурьена действительно появилась такая черта — неустойчивый темперамент сангвиника, который то вспыхивает, то погасает. Правда, позднее это качество облегчило ему его нелегкую жизнь, научив приспосабливаться к любой новой ситуаций, находить выход из всякого запутанного положения, примиряться со своей зудящей совестью. И главное, воспринимать в качестве абсолютной правды и необходимости то, что он делал в последнюю минуту. Характер, выработавшийся в юности, позволял ему в будущем бросаться из одной крайности в другую: от оправдания жуткого террора до поддержки директории после падения Робеспьера. От поддержки Директории — к обожествлению гения Наполеона. А потом — к поддержке меленьких Бурбонов…

В эпоху последующих успехов Буонапарте умные головы удивлялись: как это получилось, что Наполеон, так хорошо разбирающийся в людях, не видит, кто такой Бурьен? Как он может на него полагаться? Чего ради он сделал его своим личным секретарем и доверяет ему самые интимные тайны?..

Однако у Наполеона всегда и всюду были свои расчеты, даже если внешне они выглядели как дипломатические и человеческие ошибки. Казалось, он доверял самым большим авантюристам и интриганам своего времени. Такого лиса, как Фуше, сделал сторожем буржуазного курятника, то есть главным префектом Парижа. А такому волку, как Талейран,^[200] доверил поддержание дипломатических контактов с венским двором. Таким образом, он стремился обезвредить своих самых закоренелых завистников, подбрасывая им вкусные косточки. Правда, не всегда он угадывал верно. Потому что жадность — это одно, а амбициозность — совсем другое. Ослепленный своими собственными амбициями, Наполеон считал, что никто, кроме него, на личные амбиции не имеет права и ни у кого иного их и нет. И ошибался… Своего бывшего соученика Бурьена, он, конечно, видел насквозь. Однако по-своему любил его. Он не забыл о годах учебы, когда их обоих травили, каждого на свой манер, а Луи еще и находил в себе достаточно мужества, чтобы заступаться за него. Потому что когда Луи Бурьен увидал, что от его уступчивости есть только вред, он начал давать сдачи и, может быть, для того, чтобы придать своему сопротивлению ореол рыцарства, стал защищать и своего маленького товарища по несчастью, Наполеоне. Но каковы бы ни были его причины, а результат был тот же: вдвоем лучше, чем одному. От того, что они держались вместе, бороться им стало легче. Высокородные обидчики стали сдержаннее. А маленький корсиканский пришелец и рослый сын мезальянса избавились от преследований.

Из этой дружбы, вместе с возвышением и падением Наполеона, вырастала бурная карьера малоспособного Бурьена. Сначала — адъютант генерала Бонапарта в итальянской и в египетской кампании. Потом — личный секретарь консула Бонапарта. Позднее — дипломат и министр в Гамбурге. Когда его покровитель Наполеон пал, он не постеснялся предложить себя в качестве верного слуги Людовику XVIII и стать при нем префектом полиции. Он проворачивал на этом посту незаконные делишки и попал в тюрьму за то, что к его рукам много чего прилипало. А из тюрьмы попал в сумасшедший дом…

2

Но все это было позже. Теперь же, когда эти двое встретились у ворот Тюильри, оба были еще молоды — двое младших офицеров одних лет. Им было примерно по двадцать пять. Подошедший сослуживец имел светло-голубые глаза, был на голову выше Наполеоне и намного свежее и здоровее его. Его грубоватые скулы, немного курносый нос и широкий подбородок свидетельствовали о том, что история, которую рассказывали о мезальянсе его отца, не была выдуманной и что крестьянский колпак с вшивой голубой блузой французского «пахаря», возможно, подошел бы ему больше, чем офицерская форма. Однако благодаря тому, что, как и многие другие, сразу же присоединился к революции, он добился своего нынешнего офицерского звания.

В одном ему революция, несомненно, помогла. Он еще мальчишкой писал потихоньку стихи и стеснялся даже прочитать их своим «высокородным» соученикам. Один раз попробовал — над ним стали издеваться… Однако после переворота он набрался мужества. Верующий католик, который не мог пройти мимо церкви без того, чтобы перекреститься, он одним из первых бросился в объятия новой религии «чистого разума». Неуверенный в себе рифмоплет, певший о розах, лунном свете и любви, вдруг принялся писать совсем на другие темы. Он сочинял звонкие песни определенного стиля и содержания: «Братья, все вместе — на тиранов!..», «С развевающимися знаменами — вперед!..», «Смерть или свобода, товарищи!..» и так далее, и тому подобное. В бульварных газетах эти стихи печатали на первых страницах. К некоторым из них даже подобрали музыку, краденую или новую, специально сочиненную. Он пытался состязаться с Руже де Лилем,^[201] с его эпохальной «Марсельезой», но, по правде говоря, не слишком успешно… Короче, Бурьен стал одним из самых яростных приверженцев революции, которые сами для себя решили, что терять им нечего, а выиграть от революции они, может быть, что-то и выиграют. И он пока что действительно выигрывал — и как народный поэт, и как военный.