Император из стали

– На войне, – коротко ответила Маша, чувствуя, как её отпускает держащий в напряжении шок и всё тело начинает бить крупная дрожь.

– Это было весьма неблагоразумно, – покачал головой мичман, – обращаться за поддержкой к столь сомнительным личностям.

– А я… да Вы… да что Вы вообще возомнили! – почти выкрикнула девушка, после чего голос перехватило, по телу пробежала судорога и она упала на облучок, заходясь рыданиями. Всё напряжение последних месяцев, вся накопленная боль и усталость, казалось, вырвались одномоментно наружу, ломая её тело и обжигая адским огнем душу.

Мичман остановил двуколку, сошёл на теплое шоссе, сделал два шага к обочине и нервно закурил сигареллу. Постоял, не спеша и со вкусом втягивая в себя табачный дым, запрокидывая голову каждый раз, когда его надо было выпустить наружу… Прислушался, понял что рыдания стихают, обошел повозку и накинул на подрагивающие плечи свою дорожную куртку. Вернулся на место извозчика, тронул вожжи и тихо произнес:

– А теперь, Мария Александровна, рассказывайте! Спокойно, обстоятельно, со всеми подробностями и нюансами. Дорога у нас дальняя, всё успеется…

На следующее утро путешественники были уже в Канди. «Ночь Шахерезады» пролетела мгновенно. Мичман оказался внимательным слушателем, не перебивал и не досаждал льстивыми комплиментами, только иногда качал головой, цокал языком и задавал уточняющие вопросы там, где Маша меньше всего ожидала. Ну действительно, какая разница, как выглядит порт Диего-Суарец и сколько труб у парохода «Жиронда»?

– Хорошо, Мария Александровна, – в конце разговора кивнул мичман. – Думаю, я смогу помочь Вашему семейному счастью и для этого не придется заключать сделки с контрабандистами и вообще как-то по-другому продавать свою бессмертную душу. Вполне возможно, что Ваш муж сможет покинуть тюрьму в Канди абсолютно официально, а не по веревочной лестнице… Но только и вам придется помочь мне, хотя должен предупредить – даже простое знакомство со мной может быть смертельно опасным.

– Вы пугаете меня, Александр Георгиевич, – прошептала Маша, – почему бы Вам тоже тогда… официально?…

– Дорогая Маша, – мичман выразительно посмотрел на барышню и грустно усмехнулся, – я бы рад, но служба моя носит настолько специфический характер, что публичность и официальность ей прямо противопоказаны.

– Я не понимаю Вас, Александр Георгиевич, но верю, поэтому готова и хочу Вам помочь. Что я должна сделать?

– Я смогу устроить Вам билет до Марселя, где вы найдёте графа Канкрина Георгия Викторовича и передадите ему всего одну фразу: «Племянник встретился с Фальком в тесном семейном кругу, но к согласию они не пришли. Ждем дядюшку».

Господа – дальневосточники

Нет человека, который ощущал бы себя более ничтожным, чем художник, любующийся первобытным буйством природы. Все средства выражения, придуманные человеком: краски, звуки, слова – для него являются невыразимо убогими, чтобы передать ту исполинскую красоту, которой поклонялись, как божеству, его предки и которую он жаждет воплотить в образы искусства. Особое трепетное отношение к первозданной красоте у военных, понюхавших порох. Они знают, как отвратительно выглядит природа и человек, изуродованные войной. Может быть поэтому пассажиры экипажа, только что побывавшие на высочайшей аудиенции, сидели молча, любуясь очаровательными окрестностями Ликанского дворца, подпёртыми снизу стремительной лентой Куры и огражденные сверху махинами Кавказских хребтин.

– Господа, предлагаю остановиться и пройтись, – первым нарушил молчание генерал Гродеков. – Надо немного размять ноги и привести в порядок мысли.

Генералы Грибский и Чичагов согласно кивнули и молодцевато, по кавалерийски, спрыгнули на каменистую дорожку. Последним из экипажа степенно и не торопясь, вышел единственный гражданский – директор новообразованного Восточного института – Алексей Матвеевич Позднеев, включенный повелением императора в состав Особого Дальневосточного Совещания…

– Красота-то какая! – широко раскинув руки, как будто собрался полететь, басовито гаркнул военный губернатор Приморской области и наказной атаман Уссурийского казачьего войска генерал-лейтенант Чичагов.

– Да, – согласно кивнул больше похожий на преподавателя гимназии, чем на военного, генерал-губернатор и командующий войсками Приамурского военного округа Николай Иванович Гродеков. – Глядя на всё это великолепие, сразу понимаешь, почему оно так пленило и вдохновляло Михаила нашего Юрьевича Лермонтова.

– У меня лично, господа, сегодня другая муза, – поддержал разговор Начальник штаба Приамурского военного округа Константин Николаевич Грибский. – Мне, совсем как в юные годы, так и хочется обратиться с нижайшей просьбой о зачислении в студиозы к нашему уважаемому Алексею Матвеевичу…

– Да, – покачал головой Чичагов, переживая разговор, состоявшийся во время аудиенции. – Наверно придётся подавать профессору коллективное прошение. Всего я мог ожидать от государя, но такого категоричного решения по языкознанию в нашей армии – даже помыслить не мог. Это же во сколько казне обойдется такая инвенция, если наша «alma mater» изловчится и обучит всех офицеров маньчжурскому, китайскому, корейскому и японскому, и за каждый из них предётся прибавлять аж треть довольствия, как хочет государь? Казна не обмелеет?

– Не обмелеет, – усмехнулся профессор Позднеев, – даже тройное содержание Вашего штаба, Константин Николаевич, не стоит и половины тех сумм, которые ещё вчера уходили на содержание одного императорского театра. И слава Богу, что государь отменил это непотребство, перенаправив средства на нужды образования…

– Экая Вы язва, Алексей Матвеевич! – покачал головой Гродеков, – не думал, что реформы собственных финансов императора пробудят в Вас вольтерианские взгляды…

– Помилуйте, – всплеснул руками Позднеев. – Совсем наоборот. Именно сейчас и именно благодаря таким шагам моя вера в престол и государя крепка, как никогда. Но мне, полжизни проведшему в экспедициях и вторые полжизни – в библиотеках и аудиториях, горько видеть, как стоимость содержания целого университета тратится на содержание кокотки, выделывающей правильные «па» ногами.

– Раз профессор заговорил о вере в престол и государя, – оглядел Гродеков спутников, – не угодно ли, пользуясь случаем, освежить тезисы нашего разговора с императором. Когда мы доедем до Тифлиса и сядем в поезд, это уже будет делать не с руки…

– Николай Иванович! – удивленно вскинул брови Грибский. – Я вижу вы всерьез прониклись предупреждением Его Величества о соблюдении секретности и об исключении из дорожных разговоров служебных тем.

– И это абсолютно правильно! – подал голос Чичагов, – мы действительно потрясающе беспечны и доверчивы, господа! И именно поэтому о наших планах противнику становится известно раньше, чем нашим подчиненным. Тем более тут, – генерал умиротворенно обвел глазами пейзаж. – Хочется поневоле задержаться и посекретничать… Правда, в другой компании…

– Отставить шуточки, господа генералы, – нарушил игривое настроение Чичагова Гродеков. – Давайте по делу! Нам, сугубо военным людям, государем поставлена политическая задача – привести под его державную руку Маньчжурию, но сделать это так, чтобы во-первых это было не нашей инициативой и во-вторых, чтобы этому решение не противились другие страны, и в первую очередь Китай…

– Когда государь её озвучил, я хотел немедленно подать в отставку, – усмехнулся Чичагов.

– И когда передумали? – наклонил голову генерал Грибский.