Император Мэйдзи и его Япония

Перспектива. Токутоми Сохо стал одним из главных и талантливейших певцов японского империализма. После окончания Второй мировой войны его имя попало в первоначальный список военных преступников «категории А».

Другой известный литератор, Таяма Катай (1871–1930), вспоминал, что при виде японского флага, взвивающегося над китайскими городами, «я ощущал, что в моих жилах течет горячая кровь японца. По своим философским убеждениям я – свободный мыслитель, но в своей душе – я один из приверженцев великой Японии» [237] .

237

Таяма Катай. Токё-но сандзюнэн. Токио: Иванами сётэн, 1981. С. 288.

Подобные высказывания можно множить и множить. Архитекторы создания японской нации могли быть довольны: в стране оказалось очень мало людей, кому «великая Япония» оказалась не по душе. До этого времени существовало множество партий и групп, они проповедовали разные ценности. Но на поверку вышло, что все они находятся в одном и том же лабиринте, выход из которого был обозначен как национализм.

Беспредельно уважая власть, отец Николай не мог не видеть, как в стране набирает обороты национализм. В записи от 19 сентября (1 октября) он отмечал в своем дневнике: «Трудно японцу воспарить вверх, пробив толстую кору самомнения. Послушав иностранных учителей и инструкторов по разным частям, атеистов, что-де вера отжила, а коли держать что по этой части, так свое, они возобновили синтуизм, хранимый теперь Двором во всей его точности; послушав некоторых недоверков-иностранцев, что буддизм выше христианства, и посмотрев, хоть и с насмешкою, как сии иностранцы. кланяются порогам буддизма, они вообразили, что христианство им совсем не нужно, неприлично. И ныне плавают в волнах самодовольствия, особенно многоводным благодаря победам над китайцами (три победы одержали), и нет границ их самохвальству! Интересную коллекцию можно составить из текущих статей ныне, доказывающих, как дважды два, что японцы – первейший народ в мире по нравственности (ибо-де из бескорыстной любви к Корее воюет с Китаем и прочее)» [238] .

238

Дневники святого Николая Японского. Т. 3. С. 85.

Но что мог отец Николай? Он писал свой дневник, который прочтут через столетие. Он был один, а японцев было много. У многих прежних критиков правительства открылись глаза: оказалось, что вся Япония плывет в одной и той же лодке. Просто кормчий и гребцы выполняют разную работу.

В этом году страна зачитывалась новой книгой Сига Сигэтака «Японский ландшафт» («Нихон фукэй рон»). В ней автор обратился к своей любимой теме, доказывая, что японцам следует гордиться своей уникальной средой обитания. По мнению Сига, на японской земле представлены самые разные климатические зоны, что создает благоприятнейшие условия самых разнообразных видов растений и животных. Обильные осадки приводят к плодородию почв. Вулканы создают неповторимые очертания гор. В какой еще стране сакура и слива цветут так красиво? В каком другом месте земного шара клены так ярки? Где вы найдете гору, сравнимую с Фудзи? Сига призывал японцев оценить природу своей страны по достоинству. В особенности он настаивал на развитии горного туризма. Горы традиционно считались обиталищем синтоистских божеств, и японцы взбирались на них исключительно с религиозными целями. Сига превращал их в предмет туризма и эстетического наслаждения. Божественное и эстетическое становились синонимами. В то время многие японцы были недовольны олигархическим правительством, болтливым парламентом, своей бедной жизнью. Но никто не возражал против того, что природа в их стране – красива. Война и эстетическое чувство сплачивали нацию.

Жизнь продолжалась, продолжалась и война. Состоятельные люди соревновались друг с другом в создании фондов для сбора средств в помощь армии. 9 декабря частный капитал организовал первый праздник в честь ведущейся войны. Демонстрация трудящихся прошествовала по Токио. В парке Уэно они осмотрели трофеи, добытые доблестной армией. Там же синтоистские жрецы помолились о даровании победы японскому оружию, а буддийские монахи отпели погибших на фронте. И синто, и буддизм научились обслуживать национальные потребности одинаково ловко.

Святилище Ясукуни стремительно пополнялось новыми и новыми поминальными табличками. До войны табличек насчитывалось всего 14 520, в результате победных боевых действий их количество возросло почти вдвое. Число посетителей военного музея при Ясукуни в 1894 году увеличилось в семь раз и достигло 7 миллионов человек.

Ударную силу японского флота составляли три броненосца водоизмещением по 14 278 тонн. Два из них Япония купила у Франции, один сошел со стапелей верфи в Ёкосука. Названия кораблей повторяли названия тех мест, которые были известны своими непревзойденными видами: Ицукусима, Мацусима и Хасидатэ. Японские поэты и живописцы уже много столетий воспевали их. Вряд ли они предполагали, что плодами их творческих усилий воспользуются военные моряки.

Япония прилагала колоссальные усилия для создания военной промышленности и достигла в этом отношении определенных успехов. Однако мощностей все равно не хватало, значительная часть флота была куплена за рубежом. Более 90 процентов потребностей в чугуне и стали обеспечивалось за счет импорта. Валюту же Япония получала в основном за счет экспорта шелка. Шелководство было признано стратегической отраслью экономики. Тыловой лозунг того времени: «Мужчина – солдат, женщина – работница. Шелковая нить нужна твоей стране». Военные победы Японии имели под собой шелковую основу. Женщины Японии гордились тем, что их продукция оказалась востребованной на ратных полях Кореи и Китая.

Япония наращивала экспорт шелка-сырца, но одновременно нарастал и ввоз хлопковой пряжи. Это привело к тому, что около 3 миллионов работниц потеряли работу. Почти все они являлись лишь частично занятыми, основной для них была работа в поле. Однако это все равно не могло не сказаться на благосостоянии японской деревни, тем более что зарплата тех, кто продолжал трудиться на текстильных предприятиях, тоже сократилась. В противном случае их продукция оказывалась неконкурентоспособной.

Основным поставщиком пряжи была Англия, доминировавшая на рынках Азии. Пряжа машинной выделки была дешевле, прочнее и тоньше. Правда, последнее ее свойство далеко не всегда отвечало вкусам японцев, привыкших к более толстым и шероховатым на ощупь тканям. Поэтому часто в качестве основы использовалась английская пряжа, а в уток шла отечественная. После первоначального увлечения европейскими тканями «от производителя» их ввоз стал сокращаться, а импорт пряжи – возрастать. Тем более что Япония не могла позволить себе существенно увеличить площади под возделывание хлопка. Отдать рисовые поля под хлопок было невозможно, а на холодном северо-востоке хлопок не рос.

Постепенное переоснащение текстильной отрасли (преимущественно морально устаревшим западным оборудованием), разница в потребительских вкусах, интенсификация труда при нищенской зарплате привели к тому, что доля иностранных хлопчатобумажных тканей в общем объеме продаж становилась все меньше.

Условия труда на текстильных фабриках были ужасными. Рабочий день длился 14–16 часов, зарплаты – нищенские. Работницы обитали в бараках, их жизнь напоминала тюремную. Половина из них сбегала с фабрики в течение первых шести месяцев. Женщин рекрутировали из депрессивных сельскохозяйственных районов. Особенно много работниц давала префектура Ниигата на северо-востоке Хонсю. Наряду с малоквалифицированным трудом на фабриках услуги «девиц из Ниигаты» были востребованы многочисленными публичными домами по всей стране. Девицы в особенности ценились за их белую кожу – солнечных дней в Ниигата меньше, чем в других префектурах. «Условия труда» в публичных домах были несколько лучше, чем на фабриках, текучесть кадров – меньше. В любом случае «освобождение» женщины от привычных условий сельской жизни сопровождалось громадными издержками.

Согласно неравноправным торговым договорам с западными странами, импортная пошлина на текстиль составляла всего 5 процентов. Таким образом, Япония не могла воспользоваться протекционистскими мерами. Тем не менее страна сумела создать процветающую отрасль. При этом она работала на самых современных структурных основаниях: потребляла привозное сырье и производила готовую продукцию. Профессиональное и территориальное разделение между производством пряжи и готовых тканей существовало и раньше, но теперь Япония включилась в международное разделение труда. При этом ограниченность ресурсов, среди которых на то время самым главным являлась земля, почти исключала для Японии роль «сырьевого придатка» для развитых стран. Производство шелка-сырца могло процветать в Японии только потому, что оно не требует больших производственных площадей, но зато требует аккуратности и трудозатрат. В стратегическом плане именно на такие технологии Япония и станет полагаться в будущем.

Рост японской текстильной промышленности мог произойти только при увеличении количества покупателей и объема продаж. И это действительно произошло.

Монетизация экономики привела к тому, что домашнее ткачество из хлопка и конопли, практиковавшееся раньше в отсталых районах (Кюсю, северо-восток Хонсю), прекратило свое существование. Домотканая одежда (в особенности из конопли) стала рассматриваться как признак бедности. А в Японии бедность никогда не считалась достоинством. Несмотря на все трудности переходного периода, стандарты деревенской жизни менялись к лучшему. Тем более что цены на текстиль, по сравнению со стоимостью риса, значительно снизились. Раньше прибыльным бизнесом была скупка старой одежды в крупных городах и перепродажа ее в деревне. Но в начале 80-х годов старьевщики стали жаловаться, что крестьяне теперь желают щеголять только в новой одежде. Горожане же, в свою очередь, стали носить свою одежду не так долго – понятие моды стало постепенно проникать в японское общество. Кроме того, следует иметь в виду: государственные служащие и многие работники частных предприятий стали появляться в присутственном месте исключительно в европейской одежде, но в домашнем обиходе они держались прежних привычек и сохраняли свой японский гардероб. Точно так же, как и те, кому было предписано носить униформу – школьники старших классов, студенты, военные, полицейские. Иными словами: европейская одежда не уничтожила японскую, она лишь потеснила ее из некоторых сфер, сделав жизнь более разнообразной. Дома обычных японцев оставались пока что прежними, стульев там не ставили, а сидеть на полу в брюках было страшно неудобно. Передвигаться на коленях – тем более. Даже в европейских кирпичных домах на полы обычно стелились татами. Произошло «удвоение гардероба» и, следовательно, увеличение потребления тканей.

Не то же ли самое произошло и с японским языком? Усвоив много веков назад китайский литературный язык и, естественно, всю его богатейшую лексику, японцы вовсе не отказались от лексики собственно японской. Так сложилась ситуация, когда практически каждое понятие можно выразить по меньшей мере двумя способами, что и обеспечило японскому языку невероятное синонимическое богатство.

1895 год 28-й год правления Мэйдзи

19 марта в Хиросиму наконец-то приехала императрица. Мэйдзи не видел ее с тех пор, как в сентябре прошлого года покинул Токио. Харуко привезла с собой целую свиту придворных дам, включая любимых наложниц императора – Тигуса Котоко и Сонно Сатико. С этого момента Мэйдзи наверняка меньше ощущал тяготы военного времени. Разумеется, о прибытии гарема знали только самые приближенные. В памяти простых японцев должны были остаться лишь торжества по поводу серебряной свадьбы Мэйдзи и Харуко.