Император Португальский

Когда Ян со звонарем вошли в ризницу, пастор, сидя на высоком кресле спиной к двери, разговаривал с депутатом риксдага Карлом Карлссоном. Пастор был чем-то расстроен. Это было слышно по голосу. Он чуть не плакал.

— Эти две души были доверены моему попечению, — говорил он, — а я допустил их до погибели.

Депутат риксдага пытался утешить его.

— Ведь пастор нисколько не виновен в том зле, что творится в больших городах, — сказал он.

Но пастор не давал себя успокоить. Он опустил прекрасное молодое лицо в ладони и заплакал.

— Нет, конечно же, нет, — сказал он. — Но что сделал я для того, чтобы уберечь молодую восемнадцатилетнюю девушку, которую бросили в мир совершенно беззащитной? А что сделал я, чтобы утешить ее отца, который и жил-то только ради нее?

— Вы ведь только-только появились в этом приходе, — сказал депутат. — Если уж говорить об ответственности, то она в гораздо большей степени лежит на нас, остальных, знавших об этих обстоятельствах. Но кто мог предвидеть, что все это будет так ужасно? Молодые ведь должны отправляться в мир. Нас всех в этом приходе бросали туда таким же образом, и у большинства все было в порядке.

— О, Господи, если бы я мог поговорить с ним! — молил пастор. — Если бы я мог удержать ускользающий разум…

Стоявший рядом с Яном звонарь Свартлинг кашлянул, и пастор повернулся к ним. Он тут же встал, взял руку Яна и вложил в свою.

— Дорогой Ян! — начал он.

Пастор был высоким, светловолосым и красивым. Когда он обращался к человеку своим добрым голосом и смотрел мягкими голубыми глазами, в которых светилось милосердие, ему нелегко было противостоять. Но на этот раз ничего не оставалось делать, как только с самого начала наставить его на путь истинный, и Ян так и поступил.

— Здесь нет больше Яна, любезный мой пастор, а есть Юханнес, император Португалии, а с тем, кто не желает называть его настоящим именем, ему не о чем разговаривать.

С этими словами Ян по-императорски кивнул пастору на прощание и надел картуз. Те трое, что остались в ризнице, выглядели довольно сконфуженно, когда он распахнул дверь и вышел.

III

ИМПЕРАТОРСКАЯ ПЕСНЬ

На лесной горе над деревней Лубюн еще сохранился кусок старой проселочной дороги. Той самой, по которой все были вынуждены ездить в прежние времена, а теперь заброшенной, потому что она только и знала, что плутала вверх и вниз по всевозможным холмам и горным вершинам, и у нее никогда не хватало ума обогнуть их. Этот сохранившийся участок был настолько крут, что им больше никогда не пользовались те, кто ехал, и лишь пешеходы взбирались по нему иногда, потому что это намного сокращало путь.

Дорога была по-прежнему широкой, какой и должна быть настоящая государственная проезжая дорога, и так же усыпанной прекрасным желтым песком. Да, она была даже красивее, чем прежде, потому что на ней не было следов колес, грязи и пыли. Вдоль обочин и по сей день цвели придорожные цветы. Купырь, кукушкин лен и лютики стояли здесь ровными рядами, а канавы совсем заросли, поскольку в них умудрилась спуститься целая вереница елок. Росли тут одни только молодые елочки, все одной высоты и сплошь покрытые ветвями, от корней до самых верхушек. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу, как в живой изгороди господской усадьбы, но ни одна из них не зачахла, и даже сухих веток на них не было. Верхушки всех елочек были светлыми от молодых побегов, и когда солнце светило на них с ясного неба, все они пели и жужжали, словно шмели погожим летним днем.

Когда Ян из Скрулюкки шел домой из церкви в то воскресенье, когда впервые показался в своем императорском наряде, он забрел на старую дорогу. День был теплым и солнечным, и, поднимаясь в гору, Ян услыхал такое громкое пение елок, что был поражен. Он подумал, что никогда прежде не слыхал, чтобы елки так пели, и ему пришло в голову, что надо бы выяснить, почему они так разошлись именно сегодня. Поскольку он никуда не спешил, он уселся на красивую песчаную дорогу прямо посреди елей, положил трость рядом с собой, снял картуз, чтобы вытереть пот со лба, а потом сложил руки, притаился и стал слушать.

В воздухе было совершенно спокойно, и значит, это не ветер заставил играть все эти маленькие инструменты. Да, оставалось думать, что эти елочки стоят тут и поют, чтобы показать, как они рады тому, что они так свежи и молоды, тому, что стоят тут так мирно вдоль заброшенной проезжей дороги, и тому, что пройдет еще много лет, прежде чем какому-нибудь человеку придет в голову срубить их.

Но если дело обстояло так, это все равно не объясняло, почему деревца поют столь громко именно сегодня. Всем этим замечательным дарам они могли радоваться в любой погожий летний день, ради этого не стоило устраивать такой концерт.

Ян тихо сидел посреди дороги и слушал.

Шелест елей был прекрасен, хотя и звучал все время на одной ноте и без единой паузы, отчего невозможно было уловить мелодию.

Да, приятно и хорошо было на лесной горе, это уж точно, и не было ничего удивительного в том, что деревца чувствуют себя счастливыми и радуются. Удивляло то, что елочки не могли петь лучше, чем пели. Он смотрел на их маленькие веточки, на которых каждая хвоинка была прекрасной, зеленой и совершенной, и сидела точно в нужном месте. Он вдыхал запах живицы, который исходил от них. Ни одна травинка на лугу, ни один цветок в поле не издавали такого благоухания. Он обратил внимание на созревающие шишки, все чешуйки которых были так искусно расположены, чтобы охранять семена.

Эти деревца, которые так хорошо все умеют, должны бы играть и петь так, чтобы было понятно, что они хотят этим сказать.

Но они по-прежнему продолжали все ту же песнь, от которой его стало клонить в сон. Пожалуй, неплохо было бы растянуться на этой прекрасной чистой песчаной дороге и немного вздремнуть.

Но погодите! Что это? Как только он опустил голову на землю и сомкнул глаза, ему показалось, что они запели что-то другое. Теперь появился такт и возникла мелодия.

Все остальное было только прелюдией, как в церкви перед началом псалма. А сейчас появились и слова, слова, которые он мог разобрать.

Да, именно это он все время и чувствовал, хотя говорить об этом не хотел даже в мыслях. Но деревья тоже знали обо всем, что произошло. Это в его честь они так громко запели сразу, как только он пришел.

Теперь же они пели о нем, ошибиться было невозможно. Теперь, когда они решили, что он спит. Может быть, они не хотели, чтобы он слышал, как они его чествуют.

Какая песня, какая песнь! Он лежал, сомкнув глаза, но так ему было лучше слышно. Ни один звук не ускользал от него.

Когда первые строфы были пропеты, зазвучала интермедия без слов, но именно она-то и была восхитительна.

Вот это была музыка! Пели уже не только маленькие молодые деревца вдоль старой дороги, но и весь лес. Тут были органы, барабаны и трубы; маленькие флейты дроздов и дудочки зябликов, журчание ручейков и голоса водяных, звон голубых колокольчиков и барабаны дятлов.

Никогда он не слышал такого великолепия. И никогда не слушал музыку таким образом. Она настолько прочно засела у него в ушах, что ее уже было невозможно забыть.

Когда пение кончилось и лес снова стих, он вскочил, словно очнувшись ото сна, и сразу же запел эту императорскую песнь леса, чтобы не позабыть ее.