Император вынимает меч
Шрифт:
Но Филипп улыбался. Царь должен уметь улыбаться. Лишь такой царь, умеющий улыбаться, может считаться могущественным и великим. Лишь такой…
И потому Филипп с улыбкой — натянутой гримасой — произнес:
— Что-то мы сегодня чрезмерно возбуждены! К чему спорить, хороша ли, дурна ли война? Человеку не изменить предначертанного богами. Раз боги установили так, что человек решает право на силу и власть через войну, быть посему. И мы не в силах что-либо изменить. Я предлагаю закончить этот нелепый спор. Давайте-ка лучше спать. Вино и ночь порой порождают черные, дурные мысли, солнце и день развеют тоску. Я буду рад видеть вас завтра, друзья!
Сотрапезники царя начали подниматься. Отвешивая поклон, они один за другим оставляли царский шатер. Задержался лишь Таврион, которому царь что-то шептал на ухо.
Деметрий не любил Арата, но был благороден. Он знал, что за тип Таврион, с душою черной, как у змеи. Он знал, что Таврион способен на все, на любую подлость. И Деметрий решил, что стоит предупредить Арата. Завтра же предупредить. Деметрий решил, но не сумел этого сделать…
Наутро он отправился объезжать посты. Утро было росистым, и резвый конь оставлял темную дорожку следов на серебристой траве. Деметрий скакал вдоль стены, кивая приветствующим его воинам и размышляя о том, о чем никогда прежде не задумывался: о войне, о смерти, об этом росистой траве. О смерти…
И в этот миг смерть настигла его, смерть нелепая, как любая смерть, что приходит не ко времени. Она больно толкнула в шею 5-футовой стрелой и сбросила сильное тело с коня.
Возможно, падая, Деметрий успел подумать: «Ах, какое высокое чистое небо». Возможно, ибо небо и впрямь в это утро было высоким и чистым. Возможно, нет…
Ни один ваятель так и не удосужился создать портрет Деметрия из Фар, ни один историк так не удосужился написать историю жизни Деметрия — быть может, самого яркого авантюриста своего времени. Эта эпоха была щедра на великие личности. Она породила Ганнибала и Сципиона, Антиоха и Фабия, Филопемена и Марцелла. Но авантюры ей явно недоставало. Ведь даже Ганнибал с его дерзким переходом через Альпы не был авантюристом: он рассчитывал каждый свой шаг и был ответственен за каждое свое слово. И проиграл не потому, что перешел в своей дерзости грань риска: просто на пути его стала совершеннейшая государственная машина, пытаться состязаться с которой человеку, пусть даже сверхгениальному, было равно, что уподобиться Дон Кихоту, враждующему с ветряными мельницами. Ведь даже Антиох, дерзнувший повторить путь Александра, был далеко не безрассуден в своем предприятии, лишь на первый взгляд кажущимся авантюрой; ведь имея превосходное, испытанное в боях войско, он соперничал с царствами, обленившимися за полвека спокойствия, чьи армии либо исполняли полицейские функции, либо с легкостью побеждали соседей, совершенно неспособных к сопротивлению.
Нет, ни Антиох, ни Ганнибал не были авантюристами. А вот Деметрий из Фар был. Он пиратствовал и воевал, он смирялся и изменял, он знал победы и поражения. Он не имел четкой жизненной цели. Похоже, ему доставлял удовольствие сам процесс сотворяемой на его глазах истории, тот неистовый круговорот событий, что приходил в движение и по его воле. Ему доставляла удовольствие сама жизнь, полная опасностей и приключений, жизнь, позволявшая рассчитывать на то, что исход ее будет своевременным — не доводя до больничной палаты, протертой каши и сонной сиделки.
Деметрий из Фар, авантюрист из авантюристов, не замеченный ни историками, ни ваятелями, ушел вовремя.
Признаться, за время работы над книгой я успел влюбиться в этого героя, невольно импонирующего своей энергией, дерзостью и даже непостоянством. Если хорошенько задуматься, непостоянство импонирует, ибо в постоянстве есть привкус повседневности, обыденности.
Мир любит непостоянных героев, и Деметрий был именно таким — коварным, даже лживым, но при этом отважным и благородным. Увы, во все времена смерть прежде всего искала отважных и благородных.
И потому она не позволила властителю Фар оставить мир по собственной воле. Она исторгла его душу грубой рукой, ибо именно души подобных людей питают смерть.
Как бы там ни было, смерть пришла. Смерть в облике громадной хищной стрелы. Вот так — один миг — и одним авантюристом на свете стало меньше. Одним авантюристом…
8.7
Солнце настойчиво пробивалось сквозь обвивавшие крышу виноградные лозы. Там, между этими лозами чирикала
какая-то пичуга. Весело и задиристо чирикала…Филомела, сидевшая на парапетике, огораживающем небольшой бассейн, подняла голову, пытаясь разглядеть певунью. Но птичка, словно испугавшись чего-то, примолкла. Филомела грустно вздохнула. Сердце ее терзали противоречивые чувства.
Два года минуло с тех пор, как она стала женой купца Эпикома. Целые два года! Филомеле понравилось быть женой. Эпиком отдал под ее власть все хозяйство. Вернее большую часть работы по дому исполняли слуги: два раба и две рабыни, но Филомела вместе с матерью мужа, бабушкой Гермоксеной приглядывала за ними. Это наполняло жизнь смыслом, какого не было прежде. Теперь Филомела чувствовала себя нужной.
Быть может, за это она и полюбила со временем Эпикома. Точно, точно, полюбила! Ее сердце билось неровно, когда крепкие руки мужа обнимали тонкую талию, а в груди все дрожало от счастливого волнения.
А Эпиком души не чаял в своей юной супруге, заваливая ее подарками: нарядами и драгоценными безделушками. Обновив к свадьбе дом, он не остановился на этом, считая, что его супруга и наследники достойный лучшего жилища. Летом он вывез жену и мать в небольшую пригородную усадебку, и пока те жили там, рабочие перестроили дом Эпикома, да так, что женщины, вернувшись, не узнали жилища. Дом был расширен, посреди дворика появился настоящий бассейн, выложенный крупным песком и облицованный по парапету мраморными пластинами. Вдоль дворика были установлены колонны, а перед комнатой с очагом появился довольно внушительных размеров портик. Не остался без внимания и андрон. Взяв молодую красивую жену, Эпиком чаше стал зазывать в дом гостей и, не желая краснеть перед ними за скупость, ведь дела его шли хорошо, приказал переделать залу для пиршеств. Здесь установили большие, чем прежде, размером ложа, которые покрыли дорогими коврами. Пол между ложами был выложен мозаикой из диких камушков и смотрелся необычайно нарядно. Ради всех этих переделок Эпикому пришлось пожертвовать частью помещений и, чтобы компенсировать эту недостачу, он надстроил над северной частью дома второй этаж, где были устроены спальни для него, жены и не рожденных еще детей. Да, нельзя не сказать, что дом был заставлен новой мебелью, дорогой и красивой, были куплены новые сундуки и даже обновлена статуя Гермеса, что стояла в молельной комнатке.
Одним словом, купец Эпиком здорово потратился. Но дела его в последние годы шли так хорошо, что он мог позволить себе такие расходы. Мир словно взбесился. Казалось, люди только и занимались тем, что воевали да жрали. Возрос спрос на железо и на оружие, какие в огромных количествах требовались Риму, Карфагену, Греции, Сирии и Египту. Но этого добра все же хватало. А вот сильфий, спрос на который также был небывало высок, выращивался только в Кирене, и потому купцы, торговавшие им, неслыханно богатели. Состояние Эпикома, и без того немалое, по меньшей мере утроилось. Он купил два новых корабля, приобрел участок земли и посадил на нем рабов, чтобы выращивали сильфий. Он стал щедрее расплачиваться с поставщиками корня, в том числе с Ктесонидом, который время от времени навещал дочь и зятя. Отец был неизменно весел, но Филомеле казалось, что он скучает по ней.
Что ж, радость не приходит сразу ко всем. Ктесониду не хватало дочери, чей веселый нрав скрашивал его жизнь, зато Эпиком не мог нахвалиться супругой. Одно печалило удачливого купца: Филомела долго не могла забеременеть, и надо было видеть, как он обрадовался, узнав, что жена в положении!
Да, два года замужества прошли незаметно, и вот Филомела ждала ребенка, и на сердце ее было неспокойно. Она испытывала двойственное положение к существу, какого носила в чреве. С одной стороны. Филомела любила детей, она души не чаяла в маленьком Аристиппе, который был привязан к жене брата больше, чем к собственной матери: ей кстати являлась не бабушка Гермоксена, а рабыня-сириянка, взятая в наложницы отцом Эпикома незадолго до смерти. Потому мальчик был незаконнорожденным, но Гермоксена с одобрения Эпикома скрыла это, выдав за собственного сына. Плохо, когда в роду всего один наследник. Сириянку увезли в Сиракузы, где и продали, а Аристипп стал воспитываться, как законный наследник купеческого рода. То был живой и добрый мальчик, Филомела искренне привязалась к нему.