Император. Шахиншах (сборник)

(«Однако в начале лета я сам стал замечать, как что-то меняется, что-то оживает в людях, носится в воздухе. Это крайне неопределенное состояние, отчасти как бы пробуждение от тягостного сна. Пока же американцы заставили шаха выпустить из тюрем часть интеллектуалов. Шах, однако, увиливал, одних выпускал, других сажал. Но самое главное – это то, что он вынужден был пойти на уступки, образовалась первая трещина, первая щель в монолитной системе. Этим воспользовалась группа людей, которые хотели возродить Организацию иранских писателей. Шах распустил ее в шестьдесят девятом году. Вообще все самые невинные объединения были запрещены. Существовали только «Растахиз» либо мечеть. Tertium non datur [31] . Но правительство по-прежнему не давало согласия на восстановления писательского союза. Поэтому начались нелегальные собрания в частных домах, чаще всего в старых усадьбах под Тегераном, ибо там легче было законспирироватся. Эти собрания именовались литературными вечерами. Сначала читали стихи, а потом развертывалась дискуссия о современном положении дел. В ходе дискуссии говорили, что вся созданная шахом и служащая его интересам программа развития окончательное провалилась, что все перестает функционировать, что рынок опустошен, жизнь все дорожает, что три четверти заработка поглощает квартирная плата, что бездарная, но алчная элита грабит страну, что зарубежные фирмы вывозят громадные суммы, что половина доходов от добычи нефти уходит на бессмысленное вооружение. Обо всем этом говорилось откровенно и открыто. Помню, как на одном из таких вечеров я впервые увидел людей, которые недавно вышли из тюрем. Это были писатели, ученые, студенты. Я всматривался в их лица, хотел увидеть, какой отпечаток накладывает на человека настоящий страх и настоящее страдание. Они передвигались неуверенно, ошеломленные светом и присутствием посторонних. По отношению к окружающим они держали настороженную дистанцию, словно опасаясь, что приближение другого человека для них может закончиться побоями. Один выглядел особенно ужасно, на лице и на руках у него сохранились шрамы от ожогов, он ходил, опираясь на палку. Это был студент исторического факультета, у которого во время обыска нашли листовки федаинов. Помню, он рассказывал, как саваковцы ввели его в большой зал, где одна стена представляла раскаленное добела железо. На полу лежали рельсы, на рельсах стоял металлический стул, к которому его привязали ремнями. Саваковец нажал кнопку, и стул двинулся к раскаленной стене. Это было медленное, прерывистое движение, сантиметра три в минуту. Он подсчитал, что движение к стене продлится часа два, но уже через час, не в силах вынести жару, начал кричать, что готов признаться во всем, хотя признаваться было не в чем, ибо эти листовки подобрал на улице. Мы слушали его молча, студент плакал. Помню, он восклицал: Боже, зачем ты наградил меня таким страшным недостатком, как разум! Зачем научил думать, вместо того чтобы научить покорности животного. Наконец ему стало дурно, нам пришлось перенести его в другую комнату. Однако иные узники, вышедшие из застенков, чаще всего отмалчивались, не произносили ни слова»).

31

Третьего не дано (лат.)

Но САВАК быстро установил места этих встреч. Однажды ночью, когда они покинули усадьбу и по тропинке следовали к шоссе, Махмуд услышал шорох в придорожных кустах. Моментально возникло замешательство, послышались крики, тьма неожиданно еще больше сгустилась, он ощутил страшный удар в затылок. Покачнулся и рухнул на выложенную камнем дорожку, потерял сознание. Очнулся в объятиях брата. Сквозь опухшие, залитые кровью веки он в темноте с трудом разглядел его серое лицо, со следами побоев. Услышал стоны, кто-то звал на помощь, в какой-то момент распознал голос студента, который впал в шоковое состояние, ибо откуда-то, словно из-под земли, тот повторял: «Зачем ты научил меня думать! Зачем наградил разумом!» Махмуд заметил, как у кого-то из тех, кто находился рядом, безжизненного повисла сломанная рука, разглядел сидящего на коленях человека, у которого изо рта текла кровь. Медленно, плотной массой они двинулись вперед, обмирая при мысли, что начнется новое побоище. Утром Махмуд лежал в постели с перевязанной головой и наложенными на лоб швами. Привратник принес ему газету, в которой сообщалось о ночном происшествии. «Минувшей ночью близ Кан неоднократно привлекавшиеся к ответственности антиобщественные элементы устроили в одной из окрестных усадеб отвратительную оргию. Патриотически настроенная местное население не раз обращало их внимание на непристойность и вызывающий характер такого поведения. Но распоясавшаяся компания вместо того, чтобы принять к сведению справедливые требования тамошних патриотов, накинулись на них, пустив в дело камни и палки. Подвергшиеся нападению жители вынуждены были обороняться и навести порядок, существовавший ранее в этих местах». Махмуд стонал, чувствуя, что у него температура и кружится голова.

Вечером его навестил брат. Он был растроган, возбужден. Не взглянув на раны Махмуда и как бы забыв о ночном нападении, он извлек из портфеля объемистую машинописную рукопись и подсунул ее больному для чтения. Махмуд с трудом надел очки. Снова письмо, – произнес он, разочарованный и отложил рукопись, – оставь меня в покое! Но, увещевал его возмущенный брат, приглядись получше, это серьезное дело! И Махмуд, несмотря на головную боль был вынужден читать, через минуту пришлось признать, что это действительно серьезное и необычайное дело. Перед ним была копия письма, которое трое самых близких к Моссадыку людей направили шаху. Махмуд прочел их подписи: Карим Санджаби, Шахпур Бахтияр, Дарий Форучар. Известные имена, подумал он, выдающиеся авторитеты! Все в разное время были узниками шаха, Бахтияр арестовывался шесть раз.

«С 1953 года, – читал Махмуд, – Иран живет в атмосфере террора и страха. Любая оппозиция подавляется в зародыше, а если как-то и проявится, то тотчас будет потоплена в крови. Воспоминания о днях, когда можно было дискутировать на улице, когда свободно продавались книги, когда в период проявления Моссадыка можно было проводить демонстрации, все это по мере того, как шло время, начинало казаться далеким сном, который уже затуманивается в сознании. Любая деятельность, которая хотя бы в ничтожной степени вызывала недовольство двора, запрещалась. Народ обречен на молчание, он не может сказать ни слова, выразить свое мнение, протест. Остался один путь – нелегальная борьба».

Махмуд принялся изучать раздел «Тревожное экономическое социальное и моральное положение в Иране». Там шла речь о развале экономики, о страшном социальном неравенстве, о гибели сельского хозяйства, о сознательном оглуплении общества и нравственной депрессии, в какую ввергнут народ. «Но молчание и мнимое смирение народа, – читал он, – нельзя рассматривать, как равнодушие, а тем более как примирение с существующим положением. Протест может обретать любые формы, и только массы способны избрать форму, соответствующую конкретной ситуации». Письмо было выдержано в решительном тоне, звучало как ультиматум. Оно заканчивалось требованием реформ, демократии и свободы. Эти люди отправятся за решетку, подумал избитый и подавленный Махмуд, откладывая письмо и ощущая на висках жар поднимающейся температуры.

Через несколько дней к нему пришел брат с незнакомым мужчиной. То был рабочий инструментального завода из Караджа. Он рассказывал, что повсюду возрастает число забастовок. Еще никогда они не вспыхивали так часто, как в этом году. Забастовки запрещены и караются, сказал он, но у людей нет другого выхода, жизнь сделалась невыносимой. САВАК командует профсоюзами, хозяйничает на заводах, работник превратился в невольника. Заработная плата возрастает, но рост цен происходит еще быстрее, все труднее сводить концы с концами. Его сильные руки сделали в воздухе такое движение, словно хотели сомкнуться, но какая-то сила им помешала. Он заявил, что рабочие Караджа двинулись по направлению к Тегерану, чтобы в министерстве труда потребовать повышения заработной платы. Им навстречу вышли войска и открыли огонь. По обеим сторонам дороги простиралась голая пустыня, бежать было некуда. Те, что уцелели, вернулись, подобрав убитых и раненых. Семьдесят человек погибло, а двести получили ранения. Город погрузился в траур и ждет, когда наступит возмездие. Дни шаха сочтены, решительным голосом заявил брат. Нельзя годами тиранить беззащитный народ. Сочтены? – изумился Махмуд, приподняв забинтованную голову. Ты что, сошел с ума? Видел его армию? Конечно, брат понимал, что это риторический вопрос. Махмуд постоянно видел в кино и по телевидению шахские дивизии. Парады, маневры, истребители, ракеты, орудийные створы, нацеленные в сердце зрителя. Он с неприязнью взирал на шеренги постаревших генералов, с усилием вытягивающихся в струнку перед монархом. Любопытно, думалось ему, как бы повели они себя, если бы рядом взорвалась настоящая бомба, вероятно, скончались бы от инфаркта. Из месяца в месяц экран все больше наполнялся танками и минометами. Махмуд считал, что это страшная сила, которая снесет любое препятствие, превратит все в прах и кровь.

Наступили жаркие летние месяцы. Пустыня, которая с юга подступает к Тегерану, полыхала зноем. Махмуд чувствовал себя уже лучше и решил гулять по вечерам. Первый раз после длительного перерыва он вышел на улицу. Было уже поздно. Он кружил по маленьким, темным закоулкам возле гигантского мрачного строения, которое в спешке заканчивали. Это была новая резиденция «Растахиза». Махмуду казалось, что он видит передвигающиеся во тьме фигуры и слышит, как кто-то вылезает из кустов. Но ведь здесь никаких кустов, пытался он себя успокоить. Несмотря на это, напуганный, он свернул в ближайшую поперечную улицу. Ощутил страх, хотя и понимал, что его страх ни на чем не основан. Почувствовав озноб, он решил вернуться домой. Он пошел по улице, сбегающей вниз, к центру. Внезапно услышал позади шаги, спешащего за ним человека. Он удивился, так как был убежден, что улица пуста и вокруг ни души. Непроизвольно он ускорил шаг, преследователь также. Какое-то время они шли нога в ногу – ритмично, как солдаты на карауле. Махмуд решил ускорить движение. Он шел теперь коротким, резким шагом. Тот поступил точно также и даже стал приближаться. Будет лучше, если я пойду медленнее, решил Махмуд, ища выход из западни. Но страх оказался сильнее голоса рассудка, и чтобы оторваться от преследователя, Махмуд только ускорил шаги. Он чувствовал, как его мороз по коже пробирает. Он боялся спровоцировать этого типа. Махмуд думал, что, шагая быстро, он оттягивает момент, когда тот нанесет удар. Но преследователь был уже совсем близко, Махмуд чувствовал его дыхание, отголосок его шагов, который отдавался в уличном туннеле, Махмуд не выдержал и бросился наутек. Тот последовал за ним. Махмуд мчался, полы его куртки развивались как черный стяг. Внезапно он понял, что к преследователю присоединились другие, он слышал за спиной десятки гулких шагов, которые неслись на него с шумом надвигающейся лавины. Он продолжал бежать, но стал задыхаться, обливаться потом, почти теряя сознание, чувствовал, что через минуту рухнет наземь.

Теряя последние силы, он добежал до ближайшего подъезда и повис на решетке. Ему казалось, что сердце вот-вот разорвется. Будто чей-то кулак пробил его ребра, проник вовнутрь, продолжая наносить там разящие, сокрушающие удары. Наконец он стал постепенно, приходить в себя. Огляделся. На улице ни души, под стеной проскользнул серый кот. Медленно, держась за сердце. Махмуд, разбитый, подавленный и окончательно сломленный, поплелся домой.

(«Все началось с того ночного нападения весной, когда мы покидали собрание. С той минуты меня постоянно преследовал страх. Приступы страха возникали в самый неожиданный момент, когда я был вовсе не подготовлен к этому. Мне было стыдно, но я ничего не мог с собою поделать. Это чертовски осложняло жизнь. Напуганный, я думал о том, что, копя этот страх в душе, я невольно становлюсь частью системы, которая вся держится на страхе. Да, возникла какая-то нерасторжимая связь между мной и диктатором, какой-то ностальгический симбиоз. Страх превратил меня в опору режима, который я ненавидел. Шах мог рассчитывать на меня, то есть на мой страх, на то, что он меня не оставит и тем самым я оправдаю надежды монарха, а именно отчетливо и преждевременно отзовусь спазмом страха. Да, режим опирался на меня. Я не могу этого отрицать. Сумей я избавиться от своего страха, я тем самым подточил бы фундамент, на котором стоял трон, по крайней мере, в тех пределах, в каких мой страх его поддерживал и даже создавал, но пока я не был способен на это»).

Все лето Махмуд плохо себя чувствовал, с безразличием выслушивая новости, какие приносил ему его брат.

Тем временем все уже жили как на вулкане, любая искра могла вызвать пожар. В Керманшахе бешеный конь напал на людей. Какой-то крестьянин приехал на нем в город и привязал его к дереву на главной улице. Конь, испугавшись машин, оборвал узду и ранил нескольких человек. Наконец случайный солдат его пристрелил. Возле убитого животного собралась толпа. Явилась полиция и принялась разгонять собравшихся. В толпе раздался голос: а где была полиция, когда конь давил людей? И завязалась драка. Полицейские открыли огонь. Но толпа все росла. Город бурлил, люди принялись возводить баррикады. Стянули войска, в Керманшахе ввели комендантский час. Тебе не кажется, что чуть было не вспыхнуло восстание? – спросил Махмуда брат, рассказывая ему о случившемся. Но тот, как всегда, считал, что брат преувеличивает.

В начале сентября, шагая по аллее Резы-хана, Махмуд заметил волнение на улице. Возле главного входа в университет он еще издали увидел воинские грузовики, каски, винтовки, солдат в зеленых пятнистых куртках. Солдаты хватали студентов и препровождали их в машины, Махмуд услышал крики, видел убегающих юношей. Так выглядело начало учебного года.

Он попятился назад и свернул в боковую улицу. Заметил приклеенную на стене листовку, которую читали несколько прохожих. Эта была копия телеграммы, отправленной адвокатом Мустафой Бакером премьеру Амузгару: «Вы наверняка знаете, что последние двадцать лет очередные правительства, нарушая принципы свободы, добились того, что наши университеты перестали быть храмом науки. Их превратили в неприступные крепости с проволочными заграждениями, где правит полиция. Это вызвало только гнев и разочарование у юных мыслящих юношей. Поэтому не стоит удивляться, что все эти годы университеты в Тегеране и в провинции оказывались либо на замке, либо функционировали только частично».

Люди читали листовку и молча расходились.

Внезапно послышался вой сирен и Махмуд увидел, как по улицам проносятся воинские грузовики, забитые студентами. Они стояли в кузове, окруженные солдатами, стиснутые, со связанными руками. Видимо, облава закончилась, и Махмуд направился к брату, чтобы рассказать ему, что военные на территории университета устроили облаву. У брата он застал молодого человека, учителя гимназии Ферейдуна Ганджи. Махмуд вспомнил, что впервые встретил его на литературном вечере, после которого их избила полиция. Брат сказал, что на следующий день, когда Ганджи явился в школу, директор, предварительно уведомленный САВАКом по телефону, уволил его, восклицая, что тот хулиган и дебошир, которому не место в гимназии. Долгое время Ганджи оставался без средств к существованию, пробавляясь случайными заработками.