Императорский безумец

Должен признаться, что мое отношение к грани между правдой и вымыслом в дневнике, в этом смешении возникающих вопросов, упорной их неразрешимости и неожиданных ответов было неустойчивым. Порой мне начинало казаться, что Якоб Меттик наводит меня на ложный след каких-то общеизвестных фактов и каких-то кажущихся вероятностей, будто легковерного зеваку в комнате кривых зеркал на ярмарке. В то же время мне представлялось, что если вообще задаваться вопросом о правде и вымысле в этом дневнике, то лишь в одном: содержится ли в нем что-либо документально недоказуемое или уловимо противоречащее правде.

И тут же я ловил себя на мысли, что подобная постановка вопроса субъективировала бы результаты до невозможности. Это означало бы в конечном итоге замену или почти замену граней между правдой и фантазией границей между тем, что я смог проверить, и тем, чего я проверить не смог… Однако и противоположный путь, то есть перечисление важнейших событий, подлинность которых мне удалось установить, в сущности, столь же субъективен. Все же почему-то этот путь, в конце концов, мне показался более приемлемым. Может быть, потому, что в нем содержится больше доверия к Якобу Меттику.

Итак:

Было время, которое охватывает дневник Якоба Меттика. Была Лифляндия, которой управляли Александр Первый и Николай Первый, маркиз Паулуччи и граф Пален. Да и само поместье Выйсику, правда неузнаваемо перестроенное, существует и поныне. Жил Тимотеус Бок. Он даже упоминается в Эстонской советской энциклопедии. Так же, как жила и Ээва — Китти — Катарина. Притом, очевидно, почти такая, какой она предстает перед нами в дневнике. О ней несколько раз упоминалось в эстонском печатном слове, начиная со статьи Мартина Липпа в «Ээсти кирьяндус» за 1909 год, и, по крайней мере, то, что говорится в ней про Ээву, не оказалось «журчанием» Мартена Липпа, как по другому поводу сказал Густав Суйте. Ээва — Китти — Катарина, явно та самая Ээва, дочь хольстреского кучера Петера и его жены Анны, родившаяся, согласно Пайстуской церковной метрике, 8 сентября 1799 года.

Существовал и доктор Робст. Правда, в представлении Якоба Меттика он несколько иной, чем в романе «Эвремонт», принадлежащем перу Софии фон Тийк, где доктор тоже фигурирует. Тем не менее я позволю себе не считать беглый портрет доктора Робста, предложенный госпожой Тийк, более достоверным или более выразительным.

Упомяну также, что в Тарту не только существовал дом Мойеров, но в нем бывали те самые люди и в воздухе там реяли те самые проблемы. Мои попытки проверить достоверность дневника Якоба Меттика меня в этом совершенно убедили. То был маленький домик на окраине Тарту, он стоял на углу улицы Калева и улицы Соола и разрушен только осенью 1944 года (к тому времени дом был уже почти в центре города). Тридцать лет спустя я установил, что в студенческие годы я сам жил в доме Мойеров. И я смог опознать, что моя бывшая комната служила у Мойеров курительной, выходившей в сад и на реку. До моего времени дожила и дверь с низкой притолокой, хранившая прикосновение волос Тимо цвета лосиной шерсти.

Рижская поездка Тимо, по-видимому, в самом деле имела место, и совсем неожиданным образом существенная часть разговора между Тимо и графом Петром Паленом оказалась даже документированной. На это указывает ленинградский историк А. В. Предтеченский в небольшой монографии о Боке, четверть века тому назад изданной Эстонской Академией наук.

Кстати сказать, в одном из писем Тимо упоминаются даже его иквибы.

Визит доктора Фельмана в Выйсику проверить мне не удалось. Однако известно, что профессор Эрдман нередко вместо себя посылал к больным своего любимого ученика. И вообще в достоверности этого стоило бы сомневаться только в том случае, если допустить, что Якоб Меттик хотя бы в самой малой степени мог предвидеть здесь культурно-историческую пикантность.

Подробности ареста Тимо, содержащиеся в дневнике, мне нигде больше обнаружить не удалось. Однако тот неожиданный факт, что генерал-губернатор лично руководил арестом, тоже соответствует действительности. Отсюда, очевидно, следует пересмотреть размеры самого дела и его тогдашний удельный вес.

И господин Латроб — подлинная личность со всеми указанными подробностями, хотя в 1976 году в Таллинском государственном музее театра и музыки его имя не было известно.

Семейное предание о клятве Тимо говорить царю правду упоминает Теодор Бернхарди в своих «Воспоминаниях юности». А письмо царя к Паулуччи шестьдесят лет спустя было опубликовано.

Даже факт посылки царем в каземат фортепиано, вопреки всякой логике, соответствует действительности. Это подтверждается в рапортах генерала Плуталова князю Волконскому. Об этом же пишет и М. Н. Гернет в своем исследовании «История царской тюрьмы», Москва, 1960, I, с. 257. Следовательно, и в этом случае приходится расширить воображение и усилить гибкость логики.

О том, что шестьдесят тысяч рублей были таинственно списаны, свидетельствуют документы. Это подтверждают хранящиеся в Тарту в Государственном центральном историческом архиве бумаги, относящиеся к Выйсикуской мызе. Объяснению, исходящему от Георга фон Бока, можно верить или не верить. Об отношениях между Тимо и Нарышкиной, хотя и в чуточку ином освещении, говорится в одной из статей, опубликованных в «Русской старине».

Что касается мужа сестры Тимо, Петера Мантейфеля, приходится сказать, что роковым образом таковой на самом деле существовал. Правильнее будет — Петер Цёге фон Мантейфель, он не имеет ничего общего с другим Петером Мантейфелем, равиласким графом, которого эстонская история литературы помнит как автора повестей «Досуг при свете лучины» и «Жизнь Виллема Наави».

Наконец, текст «Меморандума» Тимо, цитируемый точно, со всей его невероятной, неопровержимой, фатальной искренностью, действительно существует. Автограф, хранящийся в настоящее время в Московском архиве, возможно, является оригиналом, отправленным Тимо императору.

Нигде, за исключением дневника Якоба Меттика, я не нашел подтверждения тому, что Тимо в глаза назвал Александра I Тартюфом. Однако письменно он это сделал, о чем свидетельствует текст меморандума.

Ээва действительно ездила в Торма, чтобы встретиться с Марией Федоровной, и в гостиной с ней в самом деле находилась вдова учителя Асверуса. И с нею был ее десятилетний внук с задорным курносым носом и карими глазами. Пятьдесят лет спустя этот мальчик написал воспоминания о встрече Ээвы с вдовствующей императрицей. Они были помещены в книге д-ра Бертрама [89] .

89

Шульц Бертрам Георг (1803–1875) — прибалтийский литератор и фольклорист.

И гусарская проделка Георга фон Бока, проникшего в Шлиссельбург, вопреки возможным сомнениям, в самом деле имела место, об этом упоминается в одном из писем О. В. Мазинга суперинтенденту Зоннтагу в Ригу.

Существует написанное Ээвой подтверждение долга, этот документ хранится в Тартуском центральном историческом архиве.

Вне дневника мне не удалось найти доказательств встречи Ээвы с Жуковским. Но известно, что в указанное время Жуковский бывал в Тарту и читал там своим друзьям перевод «Орлеанской девы» Шиллера.

Даже сама фамилия коменданта Шлиссельбургской крепости — Плуталов — может показаться не слишком удачной, но вполне оправданной иронией со стороны Якоба Меттика. Фамилия Плуталов явно в большей мере отвечала сущности генерала уже в силу самой его должности, чем описанное Георгом фон Боком почти рыцарское поведение коменданта. Тем не менее множество документов и личная подпись генерала свидетельствуют о том, что ирония исходила не от Якоба Меттика, а от самой Истории. Комендантом Шлиссельбургской крепости был в то время Плуталов. О том, как далеко может дойти ирония Истории (исходи она от писателя, ее сочли бы непростительным преувеличением, когда же она принадлежит самой Истории, то, очевидно, ее приходится считать гениальной гиперболой), об этом подчас свидетельствуют мелкие, но неопровержимые и, как кремень, неподатливые факты. Как и тот, что комендантом Петропавловской крепости был в ту пору генерал Сукин.