Империя ангелов
Шрифт:
36. Венера, 2 года
Вчера я долго стояла перед зеркалом и гримасничала. Меня не портят даже гримасы, я все равно себе нравлюсь.
Родители надели на меня непромокаемые трусики из розового атласа и сказали, что в них я могу «писать» и «какать». Не знаю, о чем они. В ответ на мое недоумение мама показывает, что к чему. Я рассматриваю желтую жидкость, нюхаю, морщусь от отвращения. Непонятно, как такое красивое тело, как мое, умудряется выделять такую дурно пахнущую жидкость. Я очень сержусь: это несправедливо! И вообще, щеголять в подгузниках унизительно!
Видимо,
У меня болит голова.
У меня часто бывают головные боли.
Случилось что-то важное – я забыла что. И пока не вспомню, голова будет болеть.
37. Игорь, 2 года
Мама хочет меня убить.
Вчера она заперла меня в комнате с широко открытым окном. От ледяного ветра я продрог до костей, но нет худа без добра: у меня развилась устойчивость к холоду. Я выдержал. А куда деваться, когда нет выбора? Знаю, если я заболею, она не станет меня лечить.
«Я тебя не боюсь, мамочка. Я все еще жив. Если ты не наберешься смелости и попросту не пырнешь меня ножом в живот, то, не обессудь, буду жить дальше».
Она меня не слушает. Лежит в постели и посасывает водку.
38. Изумрудные ворота
Мы с Раулем ищем другой путь в мир Семерок. Летим на восток, там возносимся к горной вершине, пытаемся через нее перемахнуть, но утыкаемся в невидимую преграду.
– Что я тебе говорил? Мир ангелов – тюрьма тюрьмой, – угрюмо цедит Рауль.
Перед нами как бы невзначай возникает Эдмонд Уэллс.
– Что это вы тут затеваете? – осведомляется он с усмешкой.
– Довольно с нас этой работенки. Наша задача неосуществима, – выпаливает Рауль, с вызовом уперев руки в боки.
Эдмонд Уэллс понимает, что дела плохи.
– Что об этом думаешь ты, Мишель?
Рауль опережает меня с ответом:
– Наши яйца проклевываются уже сваренными. Нам подсунули беспокойного неуклюжего Жака, поверхностную Венеру, склонную к нарциссизму, и Игоря, которого норовит прикончить родная мать. Те еще подарочки!
Эдмонд Уэллс на моего друга даже не смотрит.
– Я обращаюсь к Мишелю. Что об этом думаешь ты, Мишель?
Я не знаю, что ответить. Мой наставник напирает:
– Ты ведь не испытываешь ностальгии по жизни смертного человека?
Я оказался между двух огней. Эдмонд Уэллс обводит широким жестом горизонт.
– Ты страдал. Тебе было страшно. Ты болел. Теперь ты – чистый дух. Ты свободен от бренной плоти.
Говоря это, он прожигает меня взглядом.
Рауль пренебрежительно пожимает плечами:
– Мы полностью утратили осязание. Толком сесть и то больше не можем.
Он демонстрирует, как это происходит: падает, как бы пролетая сквозь несуществующее кресло.
– Зато мы больше не стареем, – напоминает Эдмонд Уэллс.
– Мы не замечаем течения времени, – спешит возразить ему Рауль. – Нет больше ни секунд, ни минут, ни часов. Ни ночей, ни дней. Времен года и тех нет.
– Мы вечны.
– Зато у нас больше нет дней рождения!
Обмен доводами ускоряется:
– Мы не ведаем страданий…
– Мы
вообще больше ничего не чувствуем.– Мы общаемся духовно.
– Мы больше не слушаем музыку.
Эдмонд Уэллс не собирается уступать:
– Мы носимся на головокружительных скоростях!
– Но при этом перестали чувствовать на наших лицах ласку ветра.
– Мы непрерывно бодрствуем.
– Зато нам больше не снятся сны!
Мой наставник все еще не прочь переспорить моего друга, но тот тоже не лыком шит:
– Больше никаких удовольствий, никакого секса.
– Зато мы не испытываем боли! – начинает повторяться Эдмонд Уэллс. – В нашем распоряжении доступ к любым знаниям.
– А книги? Нету! В рае даже библиотеки нет…
Этот довод задевает моего наставника за живое.
– Верно, книг у нас нет, зато… зато…
Он роется в памяти. Вот что он оттуда выуживает:
– Просто книги нам ни к чему. Жизнь любого смертного несет в себе захватывающую интригу. Это лучше всех на свете романов, лучше любого кино: наблюдать обыкновенную человеческую жизнь с ее яркими неожиданностями, сюрпризами, тяготами, любовными разочарованиями, успехами и неудачами. Причем все это – ПОДЛИННЫЕ истории!
На это Раулю Разорбаку возразить нечего. Но Эдмонд Уэллс не торопится торжествовать.
– Раньше я был таким, как вы. Я тоже бунтовал.
Он задирает голову, как будто заинтересовался дождевыми облаками. Проявляя уступчивость, он говорит:
– Сейчас я попробую удовлетворить ваше любопытство. Хочу открыть вам один секрет. Идемте.
39. Энциклопедия
РАДОСТЬ. «Долг каждого – культивировать в себе радость». Увы, многие религии забыли этот завет. В большинстве храмов царят тьма и холод. Литургическая музыка помпезна и мрачна. Священники закутаны во все черное. Ритуалы прославляют муки и соревнуются в изображении зверских сцен. Можно подумать, что пытки, выпавшие на долю пророков, доказывают достоверность их житий.
Разве не радость жизни – лучшая благодарность Богу, если Он существует, за то, что существуем мы? И если Он существует, то отчего столь хмур?
Единственные заметные исключения – философско-религиозный трактат «Дао дэ Цзин», предлагающий смеяться надо всем, включая себя самого, и госпелы – гимны, которые радостно распевают североамериканские чернокожие на богослужениях и на похоронах.
Эдмонд Уэллс,
40. Игорь, 5 лет
Устав на меня покушаться, мамаша вроде бы отказалась от намерения меня укокошить. Знай себе пьет, грозно на меня косясь. И вдруг швыряет в меня свой стакан. Я вбираю голову в плечи, и стакан, как всегда, с оглушительным звоном разбивается об стену.
– Может, у меня и не выйдет тебя прибить, но долго портить мне жизнь тебе не удастся, – предупреждает она меня.
Мама накидывает куртку и тащит меня за руку, как будто собралась за покупками, но у меня есть подозрение, что она не намерена шнырять по магазинам. Подтверждение не заставляет себя ждать: она оставляет меня – вернее, бросает – на церковной паперти.