Империя хирургов

В то время в рамках хирургии щитовидной железы рассуждали о сохранении жизни, а сохранение красоты не имело первостепенного значения, поэтому никто не ломал голову над тем, как сократить количество шрамов. «Широкая цепочка с кулоном… – продолжала Эстер, тон которой становился все более жизнерадостным, – легко спрячет все шрамы… Как Вы считаете?»

Я же, наблюдая за ней, ощутил абсолютное счастье. «Да, – согласился я, – Вам больше никогда не придется носить горностаевой накидки…»

Спустя четырнадцать дней Эстер покинула клинику. Кэбот и я ждали ее внизу. Она сбежала вниз по лестнице и помчалась навстречу отцу.

В тот момент она не сознавала, что у меня и Кэбота были веские основания оставаться сдержанными, ведь оставался открытым вопрос, правильно ли действовал Кохер и удалось ли ему уберечь Эстер от кахексии.

После продолжительного путешествия по Европе, которое, как задумывалось, должно было поправить здоровье Эстер, Кэбот возвратился в Нью-Йорк. По совету Кохера, они с дочерью поселились вдали от горных районов штата Мэн, поскольку там, как и в горных районах Европы, могла проявиться склонность к заболеваниям щитовидной железы. Мы продолжали вести переписку. Но и через полгода Кэбот не упоминал о каких-либо тревожных симптомах, поэтому мои напряжение и беспокойство постепенно развеялись. Вновь я получил конверт от Кэбота шесть месяцев спустя. Он писал из Флориды. В письме сообщалось, что Эстер расцвела и помолвилась. Но Кэбот все же не решался благословить ее брак, хотя с большим уважением относился к этому молодому человеку, избраннику Эстер. Еще целый год от него не было слышно ничего, что могло бы указывать на развитие у Эстер струмопривной кахексии, да и она сама сообщала мне о помолвке. Вскоре после нее Эстер и ее муж разыскали меня в Нью-Йорке. Кэбот только что рассказал ей, какие сомнения обуревали нас перед операцией и как нам пришлось понервничать тогда. Он приехала поблагодарить меня за то, что тогда я утаил от нее самое худшее. Возможно, как она призналась, тогда ей не хватило бы мужества посмотреть в глаза опасности. Эстер чувствовала себя прекрасно. Жемчужные бусы на ней были так искусно составлены, что ничто не напоминало о тех жизненных трудностях, которыми была отмечена ее юность.

Через пятнадцать лет после той операции я и Эстер вошли в дом Кохера в Берне, в который она традиционно возвращалась раз в год для повторного осмотра. Когда я остался с Кохером наедине, он рассказал мне, что за все это время у Эстер не развилось рецидива опухоли на сохраненной части щитовидной железы. К тому времени Кохер провел уже около 600 операций по частичному удалению этого органа, не зарегистрировав ни одного случая кахексии. Этот метод себя полностью оправдал. Он позволял ликвидировать зоб и побочные явления, препятствовал развитию кахексии, и, более того, в этом случае крайне редко возникала необходимость повторного хирургического вмешательства. Он стал непреложным методом лечения зоба. Но это была не самая важная из новостей Кохера: он рассказал мне еще о двух примечательных событиях. «Возможно, Вы помните, – сказал он, – когда четырнадцать лет назад меня постигла неудача, я все же лелеял надежду, что однажды удастся настолько подробно исследовать симптомы заболеваний щитовидной железы, что с кахексией можно будет бороться. Я работал в этом направлении. В своих экспериментах я имплантировал клетки щитовидной железы в инородные ткани. Правда, с неопределенным успехом. Затем, по примеру Мюррея, я занялся инъекциями экстракта щитовидной железы. Так, во многих экспериментах мне удалось проследить возникновение и развитие симптомов. Стало очевидным, что именно секрет этого органа управляет некоторыми физиологическими процессами, поэтому его дефицит ведет к кахексии. Полагаю, это огромный прорыв в физиологии. Но только первая новость». Он прервался и положил передо мной переведенную на немецкий статью из итальянского специального журнала: «Сразу два итальянских ученых, Васалле и Генерали, разрешили загадку тетании. По-видимому, они не занимались анатомией щитовидной железы настолько серьезно, чтобы обратить внимание на, по описанию Вирхова, округлое, размером с горошину тельце, едва различимое в прослойке жировой ткани, которое очень давно было обнаружено этим берлинским анатомом на задних стенках обеих долей. Анатомы принимали его за недоразвитую ткань щитовидной железы. Два года назад Альфред Кон снова обратился к этому вопросу. Он пришел к выводу, что это автономные, независимые от щитовидной железы органы, и обозначил их термином «эпителиальные тельца». Никто из нас, однако, не подозревал, что они могут обладать столь неординарными функциями. Недавно двое итальянцев подвергли эти органы доскональному изучению. Когда они ампутировали у собаки оба эпителиальных тельца, у нее развилась тяжелейшая форма тетании. Но когда они, наоборот, ампутировали щитовидную железу, сохранив эпителиальные тельца, тетании не последовало. В обозримой перспективе будет доказано, что кахексия и тетания не имеют между собой ничего общего, поскольку первая – следствие удаления щитовидной железы, а вторая – ненамеренного повреждения эпителиальных телец или их ненамеренного же удаления».

Кохер оказался прав и в том, казалось, безвыходном положении, хотя прошел еще десяток лет до того момента, когда метод сохранения эпителиальных телец стал достоянием хирургии зоба и тетания почти исчезла из списка послеоперационных осложнений. Через семнадцать лет, первого января 1915 года, в Новый год состоялась последняя встреча Кохера и Эстер. Тем временем немец по фамилии Освальд выделил активное вещество щитовидной железы – тиреоглобулин, а англичанину Кендаллу удалось кристаллизовать гормон щитовидной железы тироксин. Асканази, Эрдхайм и американцы МакКаллам и Вегтлин установили, что эпителиальные тельца играют решающую роль в кальциевом обмене, а тетания возникает как раз таки в результате его нарушения.

Тумор

Семнадцатого сентября 1884 года я завтракал с Полем Реклю, хирургом старой парижской больницы Питье, о жизни, личности и работе которого речь пойдет чуть позже.

Я познакомился с Реклю, когда он еще был молодым ассистентом Поля Брока. Я проникся дружеской симпатией к этому столь же интересному, сколь и своеобразному человеку задолго до того, как к нему пришла мировая слава.

В тот самый день, семнадцатого сентября, Реклю по своему обыкновению просматривал утренние газеты, пока я допивал свой кофе. В следующую минуту он напряженно склонился над каким-то объявлением или статьей. Затем он взглянул на меня с выражением глубокого потрясения.

«Вы только послушайте, – голос выдавал его волнение, – послушайте, здесь опубликована заметка из Гейдельберга, которая лично меня, если, конечно, все написанное – правда, чрезвычайно удивляет. Вот, прочтите сами».

Я опустил мою чашку на стол и схватил газету, которую он протянул мне. Реклю указал на короткую статью с бросающимся в глаза заголовком «Станут ли в будущем возможны безболезненные операции без наркоза? Венский врач-окулист утверждает, что открыл обезболивающее действие кокаина. Несколько капель делают глазные операции безболезненными. Специальный репортаж с последнего заседания Офтальмологического общества в Гейдельберге».

То, что сообщалось в этих строках, сегодня мы уже не сочли бы необычным и тем более сенсационным. При длительных и тяжелых операциях уже давно применяют местную анестезию, а не общий наркоз хлороформом или эфиром, как это было раньше. Но тогда, ранним утром семнадцатого сентября общий наркоз все еще оставался единственным действенным болеутоляющим средством хирургии. В течение десяти лет все более необходимым и горячо ожидаемым становилось появление нового препарата, с помощью которого можно было бы делать невосприимчивыми к боли только оперируемые участки, чтобы не подвергать пациентов опасностям, связанным с общим наркозом.

Нет таких слов, которыми можно было бы описать то необыкновенное впечатление, которое на меня произвела эта заметка. Я пробежал взглядом эти несколько абзацев. Там говорилось, что по поручению молодого венского младшего врача Карла Коллера в Гейдельберге был зачитан доклад. В нем описывалось, как в результате закапывания кокаина человеческий глаз на долгое время может стать совершенно нечувствительным к боли. Сложные сами по себе глазные операции при этом условии были легче осуществимы. В дополнение к этому докладу для собравшихся офтальмологов было проведено большое количество глазных операций с применением кокаина, которые не оставили сомнений в эффективности этого препарата. Автор статьи констатировал, что сложно переоценить то влияние, какое окажет на хирургию это открытие.

Я опустил газету, и мои глаза встретились с глазами Реклю! В них запечатлелось то же чувство: растерянное и в то же время счастливое изумление. Это новое открытие безмерно обрадовало меня. Реклю же оно заставило вспомнить о глубоко укоренившемся в нем страхе перед опасностями наркоза, который в его практике часто становился причиной летальных исходов. Для него это сообщение из Гейдельберга было искрой надежды на лучшее будущее. До какой степени эта надежда оправдалась, стало ясно позднее: ведь Реклю сыграл выдающуюся роль в дальнейшем развитии местной анестезии. Я тем временем решил срочно отправиться в Вену.

Трогательная история этого путешествия войдет в одну из следующих глав о драме в местной анестезии. Но, так или иначе, двадцатого сентября я прибыл в Вену. Изучая предысторию открытия Коллерса, я обнаружил столько интересного материала, что пробыл в этом городе больше месяца. Двадцать первого ноября я отправился в Париж, и глубокой ночью с двадцать второго на двадцать третье ноября я был на месте. В половине второго ночи я стоял у ложи ночного портье, который вместе с ключами протянул мне телеграмму из Лондона, проделавшую за мной путь из Парижа в Вену и обратно – из Вены в Париж. В телеграмме значилось: «Вспомните наш разговор на лондонском конгрессе: пациенту с запущенной опухолью мозга назначено оперативное лечение в соответствии с теорией Феррье. Оперировать будет Годли. Джексон и Феррье будут присутствовать. Джексон поручил Вас уведомить. Дата: 25 ноября, Национальная больница, Квин-сквер. Беннет».

Всего через два дня! Но я не мог этого пропустить.

На французской стороне канала бушевал первый зимний шторм. Корабль целый день простоял в порту. Только двадцать четвертого ноября после крайне утомительной переправы я добрался до Англии, а в начале пятого вечера – в Лондон, который, казалось, захлебывался в проливных дождях. В «Черинг Кросс» меня ждала записка от Беннета.

Он задержался у Хьюлингса Джексона, чтобы еще раз обсудить подробности этого случая. Я мог застать его там.