Империя инков

Характерно, что в Третьем рейхе, который советская пропаганда никогда не признавала «социалистическим», несмотря на название правившей в нем партии, частная собственность хотя и не была запрещена, однако еще в период до начала боевых действий в Европе существенно ограничивалась. Так, крупнейшие собственники, финансисты и промышленники, владельцы мощных заводов, вроде Круппа, из прежних капиталистов стали «бетрибсфюрерами», т. е. руководителями трудовых коллективов, своего рода специалистами-управляющими: они уже не могли продать свои предприятия, изъять сколько-нибудь значительные капиталовложения или самостоятельно определять производственные программы. Всё принципиальное им как обычным исполнителям предписывало государство. В ходе Второй мировой войны частная собственность в Германии оказалась в еще большем подчинении централизованной административно-командной системы. Методы эксплуатации военнопленных и заключенных на тех же заводах Круппа не имели уже ничего общего с заботой о росте прибыли или эффективности производства, а определялись, главным образом, различными идеями Вождя. Ведомство Геббельса все это время внушало населению, будто государство является выразителем и защитником интересов германской нации, настоящие же хозяева предприятий – рабочие. Картина хорошо знакомая всем бывшим гражданам СССР. Если какая-нибудь деятельность, выходящая за рамки сферы минимального жизнеобеспечения и осуществляемая силами отдельных лиц или небольших групп, все же признается в империи необходимой, она ставится под контроль правительственных чиновников и по возможности переносится в столицу. В вопросах искусства, градостроительства, высококвалифицированного престижного ремесла и т. п. столица не терпит конкуренции, силой или обещанием привилегий сосредоточивая у себя духовный и творческий потенциал государства. В судьбе ювелиров Чан-Чана, отправленных в Куско после завоевания царства Чимор, и писателей и артистов, переезжавших в Москву из Ленинграда и других городов, есть поэтому немало общего. Каждой мировой державе соответствует, таким образом, «мировой город». На примере инков эта тема не могла быть специально раскрыта, ибо о доиспанском Куско известно мало подробностей; в наших источниках здесь зияет досадный пробел, поскольку на месте инкской столицы стоит современный город, что ограничивает возможности археологических исследований. Из хроник мы знаем, однако, что нигде в другом месте империи не было сосредоточено такого количества богатейших дворцов и храмов. Развалины крепости Саксауаман, находившейся рядом со столицей, потрясают воображение по сей день, многократно превосходя своими масштабами сохранившиеся остатки оборонительных сооружений в провинциях и на окраинах бывшей Тауантинсуйю.

Еще большую опасность, чем обогащение мелких автономных коллективов и отдельных людей или выдвижение их иными путями из общего усредненного ряда, представляет для имперских структур образование общественных связей, идущих в обход и помимо центра, то есть направленных не по каналам иерархии снизу вверх и сверху вниз, а горизонтально. Наличие подобных связей означает, что передача индивидуальных «порций власти» происходит вне ведома центра и что в результате в обществе могут со временем возникнуть самостоятельные формы управления и самоуправления, составляющие хотя бы частичную конкуренцию власти верховной. В разные исторические эпохи империи старались пресекать независимую активность подобного рода, либо подыскивая для нее место в общегосударственной структуре (так, например, сделали инки с торговцами чинча), либо запрещая и подавляя ее. Тоталитарные государства XX века отличаются здесь от своих предшественников не тем, что их правители стали проводить какую-то особенную политику и преследовать совершенно новые цели, никогда не выдвигавшиеся в империях прошлого. Цели и принципы управления оставались в XX веке такими же, какими они были раньше, но зато кардинально усовершенствовались средства их осуществления. В результате, как уже было сказано, государство получило возможность контролировать общество на, так сказать, клеточном, уровне, определять поведение мельчайших автономных групп людей, старалось разрушить независимые традиционные связи уже и в пределах семьи, что и стало немаловажной причиной деградации всего социального организма. Здесь достаточно вспомнить практику поощрения доносов на родителей при официальном лозунге «сын за отца не отвечает», запрет обучения по несанкционированным, отличным от общегосударственных, программам, лишение родительских прав активных верующих, воспитание в подрастающем поколении презрительного отношения к традиционным ценностям, пропаганда тоталитарных символов в дошкольных детских учреждениях, позволяющая ограничить влияние на ребенка его семьи. В результате всего этого была в значительной мере достигнута цель воспитания нового человека, у которого отсутствие инициативы, стремление раствориться в коллективе, неразвитость чувства собственного достоинства, наивное доверие к официальной пропаганде или, наоборот, полное неприятие любых мнений, выраженных через средства массовой информации, укоренились в качестве устойчивых поведенческих стереотипов. То, что подобные стереотипы способны передаваться следующим поколениям уже и без помощи прежнего пропагандистско-репрессивного аппарата, это мы видим сейчас.

После окончания «героической» эпохи территориальной экспансии, после того как рубежи империи установились и вяло текущие войны на границах постепенно и незаметно превращаются из наступательных в оборонительные, в любой империи естественным образом наступает застой. Центральные власти добились предела собственного могущества, которое они уже не в состоянии увеличить, а потому направляют усилия на сохранение «статус кво», – именно в этом теперь состоит цель и сверхзадача системы. В сложившейся обстановке любые изменения могут сулить лишь нарушение достигнутого комфорта, нестабильность, опасности, и соответственно, политика руководства оказывается направленной на то, чтобы избежать каких-либо перемен. На протяжении прошедших веков, в старые, так сказать, времена и при старых технологиях, подобная стратегия приносила определенные выгоды, продлевая империям жизнь на сто, двести и более лет. Каждое поколение руководителей (если среди них вообще находились не ослепленные собственной идеологией люди) имело основания предполагать, что окончательный крах наступит не при нем, а большего и не требовалось.

Тем не менее даже и в древности, не говоря о временах более поздних, окружающий мир, в отличие от внутриимперского, не стоял на месте. В нем шло как развитие технологии, законсервированное в пределах замкнувшихся в себе сверхдержав, так и выработка новых, более жизнеспособных по сравнению с уже известными вариантов общественного устройства. Важные усовершенствования внедрялись в промышленности, в сельском хозяйстве и даже в сфере духовной культуры – так изобретение книгопечатания, а позже появление газет внесло огромные перемены в жизнь Европы. Разрабатывались новые типы оружия и новые военные доктрины, тактические приемы (при всей своей милитаризации империи и здесь редко создают что-то принципиально своеобразное, а чаще заимствуют уже известные образцы и воспроизводят их в устрашающих масштабах). В итоге империи обязательно либо терпели неожиданное для них и сокрушительное поражение от, казалось бы, более слабого противника (так случилось, например, с Ахеменидами и хорезм-шахами, равно как и с инками), либо, предвидя надвигающуюся угрозу, выходили из самоизоляции и делали попытки перестроить свои внутренние структуры. Так поступили правители России в ходе Северной и после Крымской войны (эпоха великих реформ); правители Японии после визитов «черных кораблей» американской и европейских эскадр (революция Мейдзи 1869 года). В случае благополучного преодоления кризиса начинался новый «героический» период, который сопровождался сменой руководства, приходом к власти свежих сил и переходом к новой экспансии. Но если принципиальных изменений в устройстве общества не происходило, то и новый застой не заставлял себя долго ждать.

Хотя в существовании империи заинтересованы прежде всего ее правящие круги, имперское сознание глубоко проникает в народные массы, их психологию, содействуя сперва сохранению «мирового государства», а затем, в случае его гибели, возникновению новой империи в пределах того же самого региона.

Этому есть веские причины. После своего образования империя переживает короткий период расцвета. Установление на большой территории относительно прочного мира, даже при продолжении войн на границах, воспринимается населением как величайшее благо и первоначально действительно высвобождает многие ресурсы, недоступные ранее из-за бесконечных военных столкновений между мелкими политическими образованиями доимперской эпохи. В случае с инками важным скрытым богатством, «распечатанным», как уже говорилось, после образования Тауантинсуйю, стали плодородные земли на дне горных долин. Здесь же можно упомянуть и широкое распространение в инкском Перу оловянистой бронзы, в то время как раньше многочисленные племенные границы преграждали пути к боливийским месторождениям олова.

Еще более, чем получение на первых порах некоторых реальных хозяйственных выгод или доли в дележе военной добычи, на формирование у людей имперского сознания воздействует сам факт причастности к строительству небывалого (на их памяти, разумеется) государства, «великого» общества, упоение победами над врагами и (как правило, ложными) перспективами достижения еще большего величия в будущем. Жестокости и несправедливости, устилающие пути к господству над другими народами, при этом либо не замечаются, либо находят какое-нибудь оправдание. Часто, например, обыгрывается известный положительный эффект, который империя способна поначалу оказать на отдельные стороны жизни отсталых провинций, впервые оказывающихся под управлением более цивилизованного государства. Инки в Эквадоре и римляне в Британии, испанцы в Америке и англичане в Индии, немцы в Восточной Европе и русские в Сибири и Средней Азии не уставали подчеркивать культуртрегерский аспект собственной деятельности, убеждая самих себя в том, что завоевания осуществляются не только в геополитических интересах центра, но и ради бескорыстного желания цивилизовать окраины. Культурную ассимиляцию, а то и физический геноцид населения этих окраин имперское сознание считает естественной и не столь уж дорогой платой за «прогресс», а право определять уровень «цивилизованности» оставляет исключительно за собой.

Принятие имперской идеи соблазнительно тем, что структурирует мышление человека, вносит легкость, простоту и кажущуюся – одномерную, плоскостную, черно-белую – ясность в представления об истории, о ее этапах и направлении движения, а следовательно, и о месте отдельной личности, оказавшейся в водовороте событий. Оказываются больше ненужными мучительные поиски смысла жизни, добро кажется легко отделимым от зла, поскольку на место моральных оценок приходят чисто внешние ориентиры («наши», «правоверные», «патриоты» против «врагов»). «Переписывание истории», то есть попытки выявить ее сложную и многомерную картину, превращается в тяжкое преступление. В подобной обстановке «духовного подъема» и мифологизации общественного сознания в защитников имперской идеи превращаются не только представители господствующего народа, но и выходцы из иных этнических групп, в том числе и таких, которые еще недавно вели, или даже продолжают вести вооруженную борьбу за свою независимость. Такое «предательство» на почве смены идеологических установок следует отличать от чисто корыстного, конъюнктурного сотрудничества с центром провинциальных наместников и их приближенных, которое становится типичным для империй на более поздних этапах их существования.

Прежде чем завершить характеристику империй как определенной формы организации многомиллионных коллективов людей и попытаться дать суммарную оценку места этих своеобразных социально-политических образований в контексте всемирной истории, обратимся еще к некоторым важным особенностям инкской общественно-государственной системы. Речь сейчас пойдет о таких признаках, которые прямо не соотносятся с принадлежностью Тауантинсуйю к числу «мировых государств», но все же присущи и некоторым другим имперским обществам.

Одна из подобных характерных для Тауантинсуйю особенностей касается взаимоотношений рядовых тружеников с привилегированными слоями. Здесь, по словам Т. д Алтроя, господствовала «асимметричная реципрокность». Этим не каждому читателю понятным этнологическим термином обозначается простой и хорошо нам знакомый вид эксплуататорских отношений. Сперва государство провозглашает себя верховным собственником земли и прочих ресурсов. Далее оно возвращает ресурсы непосредственным производителям, причем заявляет, что отныне берет на себя ритуальное руководство деятельностью работников, обеспечивает ей божественное покровительство, а следовательно, гарантирует ее безусловный успех. Это благодеяние признается столь значительным, что в качестве ответного дара подданные большую часть своего времени должны теперь работать на государство.

При такой системе на первый план выходят не чисто силовые (о них, естественно, тоже всегда помнят, но не всегда выставляют напоказ), а разного рода идеологические методы обеспечения согласия работников на отчуждение результатов их труда: устройство праздничных зрелищ и массовых пиршеств, ритуализация трудового процесса, коллективная ответственность за выполнение заданий, организация соревнования, чествование передовиков и поношение отстающих. Изъятию же подлежит не столько продукт как таковой, сколько сам по себе труд, рабочее время. Можно было бы сказать, что в обществах с неразвитой частной собственностью барщина, по понятным причинам, получала гораздо большее распространение, чем оброк, если бы оба эти термина не сохраняли в русском языке чересчур тесную связь с конкретными реалиями европейского феодализма. В зарубежной литературе французское слово корвэ (барщина) используется для обозначения всех видов отработочной повинности. Такое широкое словоупотребление в нашем случае является несомненным достоинством, позволяя, в частности, увидеть далеко не столь уж поверхностное сходство между инкской митой и ее разнообразными поздними аналогами вплоть до ежегодной принудительной мобилизации городского населения СССР для работы на государственных полях и плантациях.

Во многих империях деревня эксплуатировалась в пользу не только административно-бюрократической и военной элиты, но и более широких городских слоев, поскольку правящая верхушка, как по чисто престижным соображениям, так и исходя из интересов поддержания внутренней безопасности и порядка, была вынуждена заботиться о поддержании хотя бы минимального благосостояния обитателей городов, прежде всего столичных. В противоположность тому население сельской местности, хотя и многочисленное, но рассеянное и удаленное от стратегически важных центров, рассматривалось исключительно в качестве поставщика продуктов и дешевой рабочей силы, который не требует ничего взамен и постоянно самовосполняется. Не только уровень жизни деревенских жителей, но и эффективность аграрной технологии чаще всего не являлись предметом заботы властей, оставаясь на начальном, исходном уровне или даже снижаясь в силу низкой производительности принудительного труда. В то же время в некоторых имперских обществах (помимо древнего Перу, здесь нельзя не отметить Японию до революции Мейдзи и СССР) крестьянству, взятому в целом как сословие (инкские хатун-руна), отводилось достаточно почетное (хотя и не самое высокое) место в рамках официально признанного – и чаще всего существенно отличного от действительного – общественного деления.