Империя (Под развалинами Помпеи)

На следующее утро, не сказав никому ни слова и не взяв никого с собой, Тимен неожиданно исчез из Адрамиты, и в тот же день бедная влюбленная девушка была продана какому-то римскому купцу, приехавшему в дом пирата с собственноручной его запиской, который и увез ее в Рим.

Но пират сильно ошибся в расчете.

После отъезда Фебе, потерянной навсегда для его сердца, он старался первое время не думать о ней, но старался напрасно: ее красивый образ представлялся его глазам еще более красивым, чем прежде; она являлась ему рыдающей или глядящей на него таким грустным взором, что перенести его было тяжелее всякого громкого упрека; ему слышались ее сладкие речи, он чувствовал ее нежные ласки, и в такие минуты, как помешанный, хватался он за голову, рвал свои волосы, терзал ногтями грудь и проклинал богов и самого себя.

Желание видеть Фебе и обладать ею усиливалось в нем с каждым днем, и ни днем, ни ночью не имел он покоя. Он поспешил на тот рынок, где встретил впервые римского купца, которому была предана Фебе; он готов был выкупить ее у него за какую бы то ни было сумму, но увы, проклятие! Купец уж несколько дней, как был на пути в Италию. Всякому, кто видел его и кто говорил с ним в то время, он казался сумасшедшим; так думали о нем и его товарищи, когда однажды он вздумал отправиться в море при страшном волнении и урагане. Он и сам казался ураганом: домашние страшились взрыва его гнева и не осмеливались расспрашивать его; сам же он никому не высказывал причины происшедшей в нем перемены, не желая увеличивать своих страданий бесполезными сожалениями посторонних.

Много дней прошло прежде, нежели он мог сколько-нибудь успокоиться. Экзальтация и резкие порывы сменились мрачным спокойствием. Он или молчал, или говорил короткими фразами; всех девушек, бывших у него в Адрамите, он сбыл с рук в тот самый день, когда была продана Эпикаду Неволея. В доме его сделалось тихо и пустынно; фессалийская ворожея, Филезия, понурила голову и предвещала недоброе. Она отгадала причину происшедшей в Тимене перемены, и так как прежде она предсказывала Фебе печальную будущность, то и теперь шептала ближним Тимена, что и его судьба будет одинакова с судьбой несчастной девушки.

– Это две звезды, – говорила она, – которые быстро пробегут по своей орбите; да, они соединятся друг с другом, но для того лишь, чтобы потухнуть вместе.

Затем приложив таинственно палец к губам, как бы требуя, чтобы сказанное ею сохранялось в тайне, она уверяла, что на этот раз ее предсказание наверное сбудется, прибавляя, что вместе с этими звездами потухнет и меньшая звезда, как она называла самое себя. Встречаясь же с пиратом, Филезия всякий раз смотрела на него с глубоким сожалением, выражая мимикой свою искреннюю скорбь.

Но одиночество, которому он отдался, не в состоянии, было, разумеется, излечить его от охватившей его страсти, которая продолжала терзать его сердце, усиливаясь, по-прежнему, ежедневно. Он думал о каком-то безумном и отчаянном предприятии, которое могло бы удовлетворить его желание, когда – как ему казалось – сами боги, сжалившись над ним, послали ему встречу, о которой мне приходится теперь рассказывать читателю. Был май месяц. Тимен, находившийся, по обыкновению, в возбуждении, не будучи в состоянии заснуть, разбудил ночью своих людей и приказал им немедленно приготовить его быструю эмиолию. Когда судно было готово, он снес в него пищи на несколько дней, лучшие свои драгоценности и оружие, какое, по его мнению, было необходимо в задуманном им предприятии; затем, выбрав самых смелых и преданных ему матросов, он отчалил с ними от берега, не взяв с собой другого судна, что делал при обыкновенных своих экспедициях.

Куда намеревался он плыть? Какое предприятие задумал он? Никто не знал об этом. Сосредоточенный, молчаливый и угрюмый, он не допускал никаких расспросов.

Погода была далеко не благоприятна для плавания, но он об этом не заботился: он отдал приказ и все должны были беспрекословно повиноваться.

Одна лишь Филезия осмелилась было произнести несколько слов. Желая удержать его дома, она сказала ему:

– Смотри, море очень бурно.

– Как моя собственная душа, – отвечал он.

Когда его быстрое судно вышло в открытое море, он приказал направить руль к Гераклейскому проливу, обогнул Элею и Куму, прошел между Эфесом и Самосом и когда наступила следующая ночь, вошел в воды Карианского моря, игравшего большими волнами. Люди на судне были бодры, так как во все это время дул попутный ветер и судно шло на одних парусах без всякой помощи весел. В Карианском море, опасаясь противного ветра, Тимен приказал спустить паруса, и судно поплыло по движению волн. Весь экипаж, по приказанию пирата, был под палубой и один он бодрствовал, ходя скорыми шагами по судну и, казалось, радуясь непогоде, вздымавшей море, рев волн которого, будто разделявший его чувства, поддерживал в нем бодрость духа. Но под утро ветер начал мало-помалу стихать, волны улеглись и Тимен увидел звезду Диоскуров, блестевшую на верхушке мачты своей эмиолии. [164]

164

Звездой Диоскуров или звездой Кастора и Поллукса древние греки называли тот блуждающий огонек, который нынешние итальянские моряки зовут огнем св. Эльма (fuoco di S. Elmo); в других местах Италии он зовется огнем св. Николая или еще огнем святого тела (fuoco di S. Nicola, fuoco di corpo Santo). Этот блуждающий огонек часто замечают на морской поверхности или после бури на вершине мачты.

Луциан в своем диалоге «Корабль или желание» заставляет Тимолая рассказывать о том, каким образом судно Герона было спасено звездой Диоскуров. «Наконец, – говорит Тимолай, – боги сжалились над нами (пассажирами судна) и со стороны Ливии они увидели в небе огонь, который указал им на берег; и светлая звезда Диоскуров остановилась на вершине мачты и направила судно в левую сторону моря; таким образом они отошли от подводных скал».

Когда взошла заря, Тимен заметил, что сильный ветер и большие волны в течение ночи быстро подгоняли судно и что оно много прошло за это время. Первые лучи солнца согнали с морской поверхности туманный пар и дали возможность пирату видеть прояснившийся горизонт востока.

Вдоль дальнего морского берега, по левую сторону, белели дома, в которых Тимен узнал богатый Милет, и он стал смотреть на него, глубоко задумавшись. Он оставил свою Адрамиту с единственной целью отыскать где бы то ни было девушку, овладевшую его сердцем. Судьба приведа его в это море, и он, не лишенный предрассудков и суеверий, полагал, что она сделала это не даром; в нем ловилось страстное желание хоть посмотреть на те места, где выросла Фебе: лишившись счастья овладеть ею, он хотел облегчить свою тоскующую душу видом ее родины. Этот жестокий и гордый человек был побежден своей страстью: привыкший подчинять своей воле волю других людей, он чувствовал себя в настоящую минуту бессильным и не будучи в состоянии заставить молчать свое сердце, он прибегал ко всем средствам, чтобы удовлетворить его, хотя бы и иллюзией. С этой целью он желал пристать к милетскому берегу и проникнуть, подобно первому разу, во время самого похищения, в сад Тимагена по скалистым береговым уступам, чтобы там оживить в своей душе невозвратное прошлое. Еще издали, смотря за Милет, ему казалось, что он находится среди роз и лавров, росших в саду Тимагена со стороны морского берега, что он видит перед собой двух красивых девушек, прижавшихся одна к другой и ждавших со смущением его приближения; он вновь перечувствовал сладкое волнение той минуты, когда явился перед ними; затем припомнил тоску похищенных девушек на его корабле, их пребывание у него в доме, любовь Фебе к нему, ее речи, ее взоры, и, по мере того, как в его уме проходили все мелочи этого эпизода его жизни, они отражались и на его физиономии: то лоб его выравнивался, и он улыбался, то вновь хмурился и конвульсивно сжимал свои кулаки и становился таким страшным, что матросы боялись взглянуть на него.

Но вдруг его глаза, зоркие, подобно орлиным, неподвижно остановились на скалистом берегу Тимогенова сада, и ему показалось, что какая-то черная точка отделилась от берега. Он стал смотреть пристальнее и скоро различил в этой точке судно и заметил его направление. Отойдя от берега, судно повернуло направо и шло навстречу его эмиолии. Кому оно могло принадлежать? Какое право оно имело плавать на этих водах?

Пират почувствовал нечто вроде ревности и вызвав наверх всех своих людей, приказал грести назад, но медленно: он не желал терять из вида замеченного им судна. Этим маневром он надеялся также не возбудить подозрений в навклере того судна и таким образом вернее осуществить задуманный им план. На высоте Эфеса он еще более замедлил ход своей эмиолии, полагая, что чужое судно пристанет тут к берегу; но так как оно, пройдя мимо эфесского порта, продолжало свой путь далее, по прежнему направлению, то Тимен, остановив работу весельников, приказал поднять паруса. Легкий ветерок едва вздувал парус, и эмиолия продвигалась вперед медленно; вслед за ним плыло незнакомое судно, навклер которого, как бы не довольствуясь медленностью хода, несмотря на поднятый парус, приказал еще грести, очевидно, желая нагнать барку пирата, но, подозревая, что встреча с ней может быть для него очень опасной. Тимен, наблюдая эти маневры, почувствовал в душе желание битвы и с радостью поджидал приближения неприятеля: битва могла бы хоть на время отвлечь его от тяжелых дум.

Матросы не отрывали глаз от своего капитана и следили за каждым его движением, за малейшим изменением в выражении его лица.

Наконец, они увидели его улыбающимся. Его улыбка в подобных случаях была обыкновенным предвестником битвы.

Между тем наступил вечер, и оба судна прошли уже Колофон и находились приблизительно на пол дороге между материком и островом Лесбосом, когда Тимен решительным голосом приказал повернуть эмиолию назад. Младшие из матросов, убрав паруса, как белки вскарабкались на самую верхушку мачты к укрепили на ней красное знамя. Около двадцати человек, хорошо вооруженных, приготовились к нападению, гребцы сильнее ударили веслами, а рулевой направил эмиолию на купеческое судно, которое ничего не подозревая, со свернутыми парусами и без помощи весел, спокойно продвигалось вперед.

Но при приближении эмиолии на купеческом судне раздался сильный крик, свидетельствовавший, что на нем догадались, что приходится иметь дело с пиратами. Поздно заметив опасность, они не упали, однако, духом; не желая отдаваться в руки пиратам, что означало быть зарезанными или проданными в рабство, они бросились к оружию и приготовились дорого заплатить за свою жизнь и за свою свободу.

Они стояли в ожидании.

Оба судна были уже одно возле другого; находившиеся на них, сохраняя молчание, потрясали мечами и кинжалами: каждый из них с нетерпением ожидал момента броситься на врага.

– На абордаж! – крикнул Тимен.

Исполняя этот приказ, рулевой проманеврировал эмиолией таким образом, что поставил ее бок о бок с купеческим судном.

Как только был выполнен этот маневр, пират, приказал весельникам сложить в судно весла, крикнул экипажу:

– Вперед!

Сжимая в руке длинный кинжал, Тимен первым вскочил на купеческое судно; за ним, как дикие звери, жаждущие крови, бросились его товарищи, между тем как весельники, с помощью канатов и крючьев стали прикреплять одно судно к другому.