Империя света

— Слушай меня внимательно и не пугайся. Во-первых, я родился не в шестьдесят седьмом.

Раньше ей как-то уже приходило в голову, что он выглядит немного старше своих лет.

— У тебя неправильное свидетельство о рождении?

— Что-то вроде того. В общем, я шестьдесят третьего года рождения. И зовут меня не Ким Киен. — Он говорил взахлеб, словно был решительно настроен вылить на нее за раз все свои секреты. — Мое настоящее имя Ким Сонхун. Я родился в Пхеньяне, в восемьдесят четвертом прибыл в Сеул. Потом поступил в университет, а оттуда ты уже сама все знаешь.

Мари прыснула — такой реакции Киен совсем не ожидал.

— Врешь. Вранье все это.

— Это правда.

— Так не бывает. Полный вздор. И не думай, что я говорю так, потому что я в шоке или напугана. Я просто знаю, что такого быть не может.

По улице снаружи жилого комплекса проехал самосвал, с грохотом наскочив на лежачего полицейского.

— Может.

— Не может. — Она старалась говорить как можно уверенней, но ее голос дрогнул.

— Почему ты так уверена?

— Ты не мог так долго дурить меня. Я твоя жена. Ты же сам знаешь, я тебя насквозь вижу.

Киен как-то слышал о том, что все знаменитые шпионы в истории были шпионами неудавшимися. Самые лучшие шпионы избегают разоблачения, благополучно уходят в отставку, тихо доживают свой век и умирают в неизвестности. А те, кто не выдержал и проговорился, выдал себя по неосторожности или, поддавшись человеческой слабости, позволил соблазнить себя деньгами или женщинами — тех в итоге ждал провал, и благодаря своему провалу они стали знаменитыми. С другой стороны, некоторые шпионы похожи на штатных сотрудников японских компаний с гарантированным пожизненным трудоустройством: они не любят выделяться, молча выполняют свою работу и не выдают никому корпоративных тайн, а после этого получают неплохое выходное пособие и мирно проживают старость на пенсии. Или же они просто не владеют какой-либо сверхважиой информацией, чтобы продать ее кому-то за большие деньги, поэтому и никаких соблазнов у них тоже нет. Иначе говоря, абсолютно неподкупных людей не бывает — есть лишь те, кто еще не подвергся должному искушению.

Киен же в конечном счете стал «неудавшимся шпионом», и теперь ему оставалось лишь тихо исчезнуть из этого мира. Один день изменил все. Точнее, в мире все осталось по-прежнему, изменился лишь он, Киен. На протяжении двадцати лет он ни разу не поддавался никаким соблазнам (или просто не получал подходящего предложения), не держал в руках разведданных такой ценности, что на них нашлись бы покупатели, и в целом исправно исполнял все указания сверху. Тем не менее его судьба резко изменила ход и неумолимо двигалась в неизвестном направлении. Потерпеть неудачу всегда обидно, будь ты шпионом или кем-то еще. Киен повернул голову: на скамейке рядом с ним сидела жена неудачника. Она спросила дрожащим, низким голосом:

— Ты… правда шпион?

Ни утвердительного, ни отрицательного ответа не последовало. Какое-то время они оба молчали. Ветер принес откуда-то черный полиэтиленовый пакет и прибил к краю цветника. Пакет покружился на земле у тротуара и снова поднялся в воздух.

— Что с тобой происходит? У тебя появилась любовница? Ты обанкротился? Тебе нужен развод? Так? Или нет? Скажи мне. Я не верю ни одному твоему слову, так что постарайся меня убедить.

Киен вытащил из сумки паспорт и молча протянул его Мари. Она раскрыла фальшивый документ и прочитала его в тусклом свете фонаря.

Под фотографией ее мужа было напечатано чужое имя. Мари тихим, обессилевшим голосом повторяла одно и то же, словно буддийскую сутру:

— Безумие, это безумие…

Паспорт упал на землю. У нее закружилась голова. Она не знала, было ли это из-за скопившейся в ее теле усталости или из-за внезапного потрясения. Киен подобрал паспорт.

— Прости. У меня не было выбора.

Мари молчала.

— Мари.

Она снова ничего не ответила. Они долго сидели молча, не глядя друг на друга. Черный пакет снова подхватило ветром, и он закружился в воздушной воронке, постепенно удаляясь, пока совсем не скрылся из виду. Мари закрыла лицо руками. Наконец она заговорила:

— Зачем ты сейчас мне все это говоришь? — Она повернула голову и посмотрела на него.

— Сегодня утром я получил приказ.

— Какой еще приказ?

— Вернуться на Север до рассвета.

Мари молчала.

— Я не хочу туда возвращаться.

Его голос слегка дрогнул. Мари протянула руки и обняла его. Подавшись вперед, Киен утопил лицо у нее на груди и тоже обхватил ее за талию. Ее блузка была пропитана отвратительной смесью запахов жареного мяса, дезодоранта и табака.

— Вначале я лгал тебе. Но тот Киен, которого ты знала последние десять лет, и есть настоящий я. Я уже давно потерял связь с Севером и все это время крутился как мог, на твоих же глазах из кожи вон лез, чтобы как-то продержаться, и всеми силами старался выжить в этом мире, где у меня не было ни одной родной души. Я уже давно забыл все. Даже то, что приехал оттуда…

— Что будет, если ты вернешься? — ткхо спросила Мари. Ее голос звучал спокойно и сдержанно.

— Они наверняка поймут, что я их предал.

Он почувствовал, как она кивнула головой.

— Я все равно не могу простить тебя.

Киен отнял лицо от ее груди и посмотрел ей в глаза.

— Прости, что я тебя обманывал.

— Дело не в этом, — все так же спокойно ответила Мари. — Послушай меня внимательно. Люди по жизни то и дело встают перед каким-нибудь выбором. Мне тоже неоднократно приходилось что-то из чего-то выбирать, и из этих маленьких решений раз за разом складывалось то, чем я стала сейчас. Понимаешь, о чем я? Вот поэтому людям нельзя путешествовать во времени. Если вернуться назад и изменить хотя бы одну какую-то мелочь, то этот мир, наш мир, который мы видим здесь и сейчас, больше не сможет существовать. И вот что я хочу этим сказать, сукин ты сын. Если бы пятнадцать лет назад я не встретила тебя или встретила бы, но сразу узнала правду, я бы сделала другой выбор, а за этим выбором — следующий, и тогда вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе. Еще до сегодняшнего утра я ни о чем в своей жизни не жалела. Почему? Потому что я сама ее выбрала. Сама, своими руками. Конечно, иногда я принимала неверные решения, совершала ошибки. Но со всем этим я могла смириться. А больше всего мне страшно из-за моей собственной глупости. Я была дурой. Как была дурой раньше, так ей и осталась, и даже сегодня — да, даже сегодня — я была все это время дурой. Теперь я вижу, что это у меня вообще хроническая болезнь. Я неисправима. Подожди, дай договорить. Я знаю, что ты хочешь мне сказать. Нет, я не плачу. У меня нет права плакать. Я ничтожество, жалкое ничтожество. Мне вообще надо сдохнуть ко всем чертям. Дура. Я была дурой и даже не знала об этом. Возомнила себя самой умной. Знаешь, а ведь в том, что ты всегда был таким замкнутым со мной, я видела свою вину. Поэтому и старалась изо всех сил. Я правда старалась. Но в один прекрасный день ясно почувствовала, что моим стараниям наступил предел. И я сдалась. Однако этим все не закончилось. Было недостаточно просто сдаться и махнуть рукой на тебя и на попытки до тебя достучаться. Потихоньку я закрылась на засов и от остальных людей. Почему? Потому что у меня уже была ранена самооценка. Сам подумай. Если я не могу добиться взаимопонимания даже с самым близким человеком, откуда взяться уверенности в себе при общении с другими? Я превратилась в зажатую трусиху, забилась в угол и просидела там, пока мне не перевалило за тридцать. Какой же ты все-таки мерзавец. Ты все это время смотрел на все свысока, и когда мне было трудно, в глубине души не сочувствовал мне, ни разу не пытался утешить. Я решила, что ты просто такой по природе. Ну ладно, думала, таким уж он родился — разве я могу его теперь переделать? Надо принять все как есть. Кто знает, если бы у нас сложились по-настоящему близкие отношения, может, я была бы сейчас совсем другим человеком. Ты так не думаешь? Но невыносимее всего для меня сейчас то, что ты все это время прекрасно видел, как мне тяжело, как я мучаюсь, и постоянно сравнивал мою боль со своей. Что, разве не так? Наверняка же каждый раз, когда я жаловалась тебе на свои проблемы, ты молча думал про себя: «Да что она знает о мучениях? Я разведчик, у меня есть тайна, о которой я никому не могу рассказать. Она и представить не может, до чего это мучительно». Ты ведь так думал, признайся? Теперь мне все пошгпю. Когда речь шла о боли, у тебя была эта чертом уверенность в своем превосходстве. Ты считал, что твоя боль ни с чем не сравнима. Эгоист, самодовольная тварь, ты — ты фашист! Да, фашист, который думает, что только он один по-настоящему страдал, а чужие страдания ни во что не ставит. И поэтому ты думаешь, что тебе все дозволено. У тебя всегда было это выражение лица: ты ходишь весь как будто угрюмый, побитый жизнью, но из-под этой маски ты смотришь на все и всех свысока, с чувством собственного превосходства. Я знала это. Знала, но жалела тебя. Его можно понять, думала я, ведь он сирота, ему пришлось нелегко одному в этом мире, а у меня была самая обычная жизнь, и поэтому я не знаю, каково приходится человеку с такой тяжелой судьбой. Какая же я дура! Другого слова не подобрать. И как ты мог быть так спокоен после всего этого? А о моей жизни ты подумал? Мне уже почти сорок, и мне уже поздно что-либо менять. Я думала, что сделала все, что было в моих силах, и пусть не достигла каких-то высот, все же по-своему была довольна тем, что имею. А теперь выясняется, что моя жизнь могла быть куда лучше; что мне все испортил чей-то обман. Скажи тогда, что я для тебя? А?

Киен молча слушал. Она перевела дыхание и продолжала:

— Знаешь, я всегда думала, что люди, которые сталкиваются с предательством, испытывают злость и обиду, поняв, что их водили за нос, что ими воспользовались. Но оказывается, это совсем не так. Предательство напрочь разрушает веру в себя. В этом все дело. Я теперь ни в чем не уверена. Я не знаю, удалась ли моя жизнь до этих пор, на верном ли я сейчас пути. Разве могла такая дура, как я, добиться чего-то толкового? Смогу ли я добиться чего-то в будущем? Наверное, мной и дальше будут все пользоваться. Это уж точно. Разве не так?

— Успокойся.

— Только не надо опять строить из себя сдержанного и рассудительного. Не до этого сейчас.

— Ладно, не буду.

Она громко вздохнула. Киен потер лицо руками. Кожа на ладонях была сухой и грубой. Голос Мари стал немного спокойнее:

— Что ты теперь собираешься делать?

— Не знаю.

— Ты ведь наверняка уже думал об этом, пока жил здесь и обманывал всех пятнадцать лет подряд.

— Нет, ни разу. Я не думал, что это когда-нибудь случится.

— Ты вернешься туда?

Киен молчал. Она медленно покачала головой и сама ответила на свой вопрос:

— Если бы ты собирался вернуться, ты бы не стал поджидать меня здесь, а просто молча бы исчез. Так ведь?

— Да, — согласился Киен. Только теперь он сам ясно понял, почему он тут оказался.

— Ты не хочешь возвращаться, да? Теперь тебе намного привычнее здесь? Конечно, ты ведь здесь больше двадцати лет прожил. Тогда ты должен сдаться полиции?

— Ну да.

Мари шмыгала носом.

— Ты только не обижайся на то, что я сейчас скажу. Я уже пришла в себя. Я переварила все, что ты мне сказал, и понимаю, почему ты со мной так поступил. Ты ведь тогда тоже был молод. Разве ты мог ослушаться приказа сверху?