Империя Вечности

Однако молодому человеку, всю свою жизнь боровшемуся с деляческими воззрениями, разочарование только придало мужества.

— Так вы и вправду считаете, что здесь не найдется места, какого-нибудь пустого угла, куда можно втиснуть копию каменной пирамидки? Хижину? Надгробие? — Он со всей серьезностью посмотрел собеседнику в глаза. — Вы мне это хотите сказать?

Страшный раскат грома после его слов прозвучал большим восклицательным знаком.

Мужчина с лысиной усмехнулся.

— Мой мальчик, меня восхищает ваша преданность делу. Я говорю совершенно искренне. И все-таки не позволяйте эмоциям брать над вами верх.

Ринд залился краской.

Собеседник оглянулся: кое-кто из высокопоставленных до сих пор посматривал в их сторону.

— Ладно, пойдемте отсюда. Для таких бесед есть места и получше.

Проходя через Египетский зал, Ринд никак не мог отделаться от ощущения, что непременно должен был где-то видеть этого человека. Причудливая одежда, учтивые манеры и даже голос — все казалось таким… узнаваемым.

— Высота этих копий — шестьдесят пять футов, — промолвил мужчина с лысиной, указывая на колоссов Абу-Симбела. — Такая же, как у оригиналов. Да и точность воспроизведения впечатляет. Скажите мне, что вы видите, глядя на это чудо?

Ринд еле заставил себя покоситься на двух великанов-фараонов.

— Я вижу лишь каторжный труд.

Собеседник рассмеялся.

— Могу вас уверить, создатели этих копий получили солидное вознаграждение.

— Тогда я вижу тщеславие, — ответил молодой человек, осознавая резкость собственных слов. — Тщеславие фараонов, ради которых создавались оригиналы, и тех, кому вздумалось их повторить.

— Мой мальчик, я, конечно, рискую заговорить как предатель и все-таки советую вам посмотреть на вопрос с более практической точки зрения. Людей всегда будет привлекать размах, и глаз человека, как образованного, так и не слишком, всегда предпочтет изящную форму заурядной пользе. Прошу вас не отрицать эту истину, и постарайтесь разглядеть красоту в этой извечной чрезмерности.

Только ради того, чтобы не показаться слишком дерзким, Ринд поднял глаза на гипсовых гигантов.

— Да, это зрелище может сколько угодно оскорблять ваш взор бесстыдной картинностью, но я с сожалением должен признать: оно затмит ваши национальные реликвии, украдет у них весь почет и оставит лишь пренебрежение зрителя.

— Вы в самом деле верите, что человек настолько поверхностен?

— Человеческий глаз — разумеется.

Ринд покачал головой.

— Я просто хочу, чтобы люди поняли: археология не начинается и не заканчивается в Египте.

— Все на свете, — возразил мужчина с лысиной, — начинается и заканчивается в Египте. Взгляните. — Он показал тростью. — Это прославленный главный колонный зал в Карнаке. Колонны, надо признаться, уменьшены, но даже сейчас вызывают благоговение. Известно ли вам, что, когда Виван Денон и солдаты наполеоновской экспедиции впервые увидели это чудо, они побросали оружие и разразились аплодисментами?

— Нет, неизвестно, — сказал Ринд, хотя уже слышал эту историю и всегда считал ее мифом.

— Было время, когда я видел эти колонны с каждым восходом солнца и всякий раз еле удерживался, чтобы не захлопать в ладоши. Но, знаете, даже такое величие не спасло их от надругательства. Буквально каждый народ, побывавший там: финикийцы, римляне, византийцы, арабы, мамелюки, турки, французы, англичане, — каждый поддался порыву мародерствовать, разрушать, вырезать свое имя…

Ринд кивнул:

— Как раз от этих тщеславных проявлений я и хочу защитить наше национальное достояние.

— Да-да, но неужели вы не понимаете? Если самые уникальные памятники Египта не избежали участи парковых скамеек, разве не стоит задуматься о том, какая судьба ожидает пиктскую хижину? Кельтскую руину? Позвольте заметить: на мой взгляд, куда разумнее будет составить подробную карту с обозначением самых важных с точки зрения археологии мест и распространить ее среди наших попечителей и представителей власти с требованием принять надлежащие меры.

Сознавая свое поражение, Ринд кивнул.

— И вообще, в безвестности всегда есть что-то ужасно драгоценное, даже благородное, вы не находите? И если живут на свете люди, преуспевающие вдали от суетной славы, от постороннего любопытства и прочих неприятных последствий, — как вам кажется, нельзя ли то же самое сказать о реликвиях? Или определенных местах? Может быть, и они спят лучше, пока их не беспокоят? — Человек с лысиной улыбнулся. — Нет, в самом деле, подумайте о моих словах, и я уверен, вы согласитесь.

Тут наверху оглушительно застучало, и мужчины запрокинули головы: на стеклянную крышу над колоннами обрушился целый пушечный залп из града. Обезоруженный странной красотой зрелища и еще более странным предчувствием (ибо откуда ему было знать, что спустя восемнадцать месяцев он окажется в настоящем Карнаке?), Ринд ощутил, как желание продолжать спор бесследно растаяло; собственные убеждения по-прежнему казались ему вполне здравыми, а вот мотивы — почему-то весьма туманными, да и поведение — неразумным, неучтивым. Вместе с тем молодой человек не испытывал ничего, кроме уважения, к огненно-рыжему с блестящей лысиной собеседнику, который великодушно не пожалел для него времени, и более того — обращался с ним не как неприветливое официальное лицо, а как нежный и любящий дядюшка.

— Уильям Гамильтон, — заявил человек с лысиной, когда они выходили из Египетского зала, — вот с кем вам нужно поговорить.

— Сэр Уильям Гамильтон, известный математик?

— У. Р. Гамильтон, бывший заместитель государственного секретаря, а ныне — попечитель Британского музея. Уж он-то наверняка отыщет место, где можно выставить ваши национальные реликвии.

— Я столько времени мечтаю пообщаться с кем-нибудь из руководства музея, но все мои письма ложатся под сукно.

— Тогда скажите, что вы от меня. Вы не представляете, какие двери открывает мое имя.

Ринд посмотрел на своего собеседника.

— Простите, какое именно? Боюсь, что я был невнимателен…

— Разве я не сказал? — Мужчина поморщился. — В самом деле?

И он протянул руку для знакомства, однако в ту же секунду новый громовой раскат заставил чудовищным образом задребезжать миллионы квадратных футов стекла на дворцовой крыше. Человеку с лысиной пришлось представиться снова, при этом он усмехнулся такому стечению обстоятельств. Ни одна гроза не могла потрясти Ринда сильнее, чем прозвучавшее имя.