Имперский престол

Я хочу обогатиться за счет европейской войны. И речь не только о серебре, или золоте. Люди — вот главный капитал, который приносит и серебро и безопасность, как и долгосрочную стабильность с развитием.

— Теперь рассказывай, как проходит Земский Собор, все ли хорошо! — повелел я.

Вопрос о развертывании религиозного конфликта в Европе важный, но это будет через года. А вот понять, как работает моя инициатива с постоянными Земскими Соборами, сейчас важнее.

— Все добре. Были только семь человек, что кричали о русском Сейме, кабы нынче было так, как в Польше. И царя выбирать и войну объявлять. Но их никто не послушал, не стали даже рассматривать такое, — докладывал Ляпунов.

— Где сейчас эти семь крикунов? Не люди ли это Сигизмунда? — спросил я.

— Нет, на дыбе говорили, что сами так удумали. Худородные они дворяне, с Новгорода, Пскова, Киева и Новгород-Северского, — отвечал Ляпунов.

Поспешил я, наверное, включать приобретенные недавно украинные земли в общественно-политическую систему России. В Киеве и рядом все еще витают мысли о безудержной шляхетской демократии. Но вот за Новгород и Псков обидно.

Это же получается, что люди выбрали именно этих делегатов, значит должны разделять мнение своих выдвиженцев на Земский Собор. Кстати, вот еще одна польза от созыва Собора — выявлять господствующее региональное мнение, чтобы не получить сепаратизма. И теперь нужно реагировать. Ляпунов должен справиться.

— Все, что есть на воевод Псковского и Новгородского завтра мне на стол положишь, как и свои предложения, что с этим делать. Придешь с Мининым, — давал я распоряжения Ляпунову. — Все на сегодня. Сопровождай меня на ярмарку! В дороге, если что вспомню, спрошу.

Меняется Россия. Если еще пять лет назад мне, вернее моему реципиенту, в укор ставилось то, то днем мог гулять по торговым рядам, то теперь это даже необходимость, которая играет мне на пользу. Я могу поговорить с людьми, некоторых знаю по именам. Таким панибратством я не злоупотребляю, но в народе бытует единственное мнение, что я, и есть природный, Богом даденый, царь, добрый к своему народу.

Слухи о том, что Димитрий Иоаннович все-таки умер некогда в Угличе то и дело появляются, но то досужие разговоры, за которыми пока не выявили ни одну политическую силу. Ну и в документах уже все в порядке и правдоподобно.

Легенда окончательная такова, что я был спрятан своими родичами Нагими от Бориса Годунова, который не хотел убивать меня, а желал взять в Москву на обучение, чтобы после, по совершеннолетию, передать власть. Не буду же я рассказывать дурное про своего тестя, причем, Борис, действительно, немало доброго для России сделал.

Перевезли меня в Литву, где я и получил образование в школе Виленского Православного братства. Была такая, вот только получилось некрасиво: при штурме Вильно все преподаватели погибли. Да и то я там обучался не под своим именем. А о том, что я и есть единственный сын Иоанна Васильевича, прозванного Грозным, узнал только в зрелом возрасте. Тогда и пошел забирать то, что мне принадлежит.

Ох, и тяжко же придется историкам будущего, чтобы раскопать сенсацию. Все документы, до которых я, или Ляпунов, могли добраться, где есть упоминание меня, как самозванца, уже сгорели.

Так что да — идет по улицам столицы природный царь, государь-император Димитрий Иоаннович.

Лица людей… Я считаю, что для того, чтобы понять, как живет народ, достаточно пройтись по оживленным улицам и посмотреть на лица людей. Может в будущем люди и научились скрывать свои эмоции, но в этом мире простые обыватели, словно дети. Если есть причина для радости, то человек будет улыбаться и радоваться. Горевать? Так не станет скрывать свое горе за улыбками, но станет плакать.

И на улицах люди радовались. Зрители белорусской батлейки искренне смеялись, хватаясь за животы. Там показывали, как русские воины били комично представленных османских янычар [Батлейка — белорусский, литвинский кукольный уличный театр].

Женщины разодеты так, что прямо пестрит в глазах. Много персидских шелковых цветастых платков. Сарафаны так же не блеклые, а яркие. И бабоньки такие… наливные все, как здесь любят. Точно не голодают.

Мужчины важные. Я только с десяток мужиков заприметил в лаптях. А так, все либо в сапогах, или же в новомодных полусапогах, на шнурках, по сути, ботинках. Главы семейств ходят с высокоподнятыми подбородками, как могут только вольные люди, чинно присматривают товар, торгуются.

А сзади таких мужчин и женщин снуют дети, в основном лет от семи до одиннадцати. Иные либо малые и их брать не стоит, либо невесты с женихами, тут не берут по иным причинам. У каждого из детей в руках либо калач, или же сладкий петушок. Мальчики подражают своим отцам и повторяют за родителем почти каждое движение. Девочки же смотрят на матерей и, чуть пряча глаза, покорно следуют за отцом. Вот только то и дело, но пробивается шаловливость и у мальчиков и у девочек, то отбегут куда, то проявят излишнее любопытство.

Мне было приятно все это видеть, понимать, что моими заслугами русские люди сейчас не режут друг друга, не смотрят, как умирают воины Первого народного ополчения. Именно в это время в иной истории князь Трубецкой где-то рядом воевал. Нынче они радуются солнечному дню, верят в день грядущий, гордятся своей Родиной.

Телохранители не давали близко подходить ко мне, но я, поправ все правила, воодушевленный эмоциями от увиденного, дал приказ телохранителям сузить пространство, которое они для меня образуют. Я хотел поговорить с людьми.

— Тыщь! — гоман большого базара на миг заглушил гром выстрела.

— Хух! — выбило дух из одного из моих телохранителей, православного татарина из Казани Аскера Муслимова.

Это он заметил пистоль и моментально, не задумываясь прикрыл меня своим телом. Буду наедятся, что он не помрет. На каждом телохранителе была специальная одежда с множеством слоев шелка. Такая не всегда пулю пистолетную остановит, но может не дать пуле войти глубоко.

— Царь! Ляпунов! — проорал Ермолай, перекрикивая поднимающийся гвалт и восклицание особо горластых баб.

Меня бесцеремонно уложили на деревянную мостовую, моментально сверху легли два телохранителя. Тоже самое сделали и с Захарием Ляпуновым.

— Убили! Царя-батюшку убили! Кормильца и надежу нашего! — вопили бабы.

Я спокойно лежал, принимая такое неудобство, как данность. В конце концов, это же я своих телохранителей так и учил поступать. Мало ли у кого еще оружие есть, как и намерения меня убить. Обидно только, что такое настроение испортили. А еще неприятно, что есть кто-то, кто жаждет моей смерти. Нет, я пойму, если это окажется кто из иностранцев, но если свой, русский… Лучше чужой.

А еще болит рука, кабы не перелом. Теряю сноровку, хотя и периодически, для поддержания формы, тренируюсь. Не смог нормально сгруппироваться и, наверное повредил руку. Сразу не почувствовал, может из-за шока, но сейчас ощущаю чувствительную боль.

— Расступись, православные! — слышал я, как кричит Ермолай. — То государево дело, расступись, не берите грех на душу! Да что ж вы творите, христиане?

Но начальник моей охраны не мог достучаться до разума людей. Того поляка, что стрелял в меня, как мне позже доложили, рвала на клочки толпа. И то, что осталось от убийцы после того, как удалось оттеснить, впавших в безумие людей, демонстрировало, что «рвать в клочья» в данном случае не образ, а реальность. Как могла толпа вырвать у человека ухо, да ладно, его можно, но руку? А ногу?