Имя твоего волка

— Иди домой, Марго, — его голос был спокойным и немножко ворчливым. И достаточно громким — чтобы те, за его спиной, тоже услышали. Просто заботливый дядя журит свою племянницу за позднюю прогулку. Надо было говорить именно так — это он тоже чуял своей спиной, напрягшейся в ожидании удара.

Черный зверь у ног Марго зарычал на приблизившегося пана Владислава хрипло и угрожающе. Пан Владислав припомнил мельком: испуганные рассказы кухарки, огромные волчьи следы на садовых дорожках и — разорванное в клочья горло своего сына. Что же ты наделала, Марго, подумал он. Что же ты…

Он заставил себя улыбнуться. Разглядел воспаленные потрескавшиеся губы Марго и отчаянные глаза. Глаза зверя, измученного погоней и загнанного в ловушку. Совершенно такие же, как глаза волка, жмущегося к ее ногам. Наваждение сгинуло. Та, другая, светловолосая, как будто отступила в сторону; ее дочь осталась одна. Девчонка, которая раньше так пугала пана Владислава. Девчонка, которую теперь он должен был возненавидеть.

— Иди домой, Марго, — мягко повторил он. Надеясь, что она поймет. А потом — почти беззвучно, одними губами: — Лошадь. Бери лошадь и… — он одернул повод, подтягивая ближе хрипящую и испуганно закатывающую глаза кобылу.

Марго поняла. С быстротой мечущегося пламени отчаяние в ее глазах сменилось изумлением, потом — благодарностью.

— Они убьют тебя, дядя, — ее губы едва шевельнулись; не слова — еле слышный выдох.

— Бери лошадь, — торопясь, сердито повторил он.

По спине волнами бродили ледяные мурашки. Растерянная тишина сзади сменилась перешептываниями, бормотанием, предгрозовым невнятным гулом.

— Нет, — Марго качнула головой. Твердость, не допускающая сомнений. Пояснила торопливо и сбивчиво:

— Она боится. Волка. Я не смогу успокоить ее. Сейчас.

«Волка — или волчицу?» — захотелось спросить пану Владиславу, глядя уже почему-то без страха в пылающие огнем глаза своей племянницы.

— Тогда уходи, — сказал он. — Сейчас. Быстро.

И неторопливо развернулся, опять натягивая на лицо добродушную улыбку — к Яношу и его оскаленному топору.

— Янош, голубчик, — голос спокойный и ленивый, как пригревшийся на солнце кот.

Только так. Единственно возможный сейчас тон пан Владислав тоже чуял — всей покрывшейся мурашками кожей. Краем глаза он с досадой видел, что Марго не торопится. Зачем-то наклоняется к черному мертвецу возле своих ног, гладит его по лицу, трогает плечи, что-то говорит или напевает…

— Янош, голубчик, ты ведь на прошлой неделе в моем доме крыльцо правил. Так?

— Так.

Янош растерялся, его большое лицо стало немного глуповатым, и топор в могучей руке вдруг перестал казаться опасным — так, всего-навсего плотничий инструмент. Гул в толпе попритих, мужики запереглядывались друг с другом недоуменно, косясь на Яноша.

— Так, знаешь, голубчик, перила-то с правой стороны…

Пан Владислав передвинулся к Яношу поближе, развернул лошадь, загораживая Марго. Потому что там, за его спиной происходило невозможное. Обгорелый мертвец поднимался, тяжело опираясь на плечо Марго. Поднимался. Сам. «Они сожгут ее — за одно это», — с ужасом подумал пан Владислав.

Он улыбался Яношу, благодушно слушал его сбивчивый ответ, снова говорил — спокойно и немного ворчливо. О перилах, о третьей сверху ступеньке. Говорил вдохновенно, не допуская пауз, всеми силами удерживая разговор в замечательной накатанной колее взаимоотношений «добрый пан — послушный работник». Он понимал, что это ненадолго. Он понимал, что рано или поздно Янош вспомнит, для чего они все сюда пришли и для чего у него зажат топор в правой руке. Тогда… возможно тогда у пана Владислава будет выбор — между шагом в сторону и саблей, уже дрожащей в ножнах от нетерпения.

А возможно — не будет. Потому что еще несколько минут, которые он сможет отвоевать с саблей в руке до того, как его заколют вилами собственные крестьяне, будут необходимы тем, кто сейчас уходит к лесу за его спиной. Пан Владислав видел, как они уходят. Обгорелый мертвец тяжело опирался на узкие плечи Марго, а другой рукой — на холку огромного волка. Пану Владиславу еще почудилась зыбкая фигура, поддерживающая Марго. Фигура женщины с золотистыми волосами. А еще ему почудилось, что перед тем, как растаять в темноте, женщина обернулась. И улыбнулась ему — в первый и последний раз.

Прощаясь.

И прощая.

Анджей

…Прощаясь. Теперь, кажется, навсегда.

Она уходила, едва касаясь легкими ногами земли. В белом платье, похожем на облако.

Девочка с темными тревожными глазами.

Его жизнь.

Сначала Анджей пытался высадить дверь. Шаг, два, три — удар плечом со всей силы. Дверь вздрагивала, но стояла. Крепкая дверь, сам прилаживал. Неудобно вывернутые плечи скоро заныли.

Руки были связаны накрепко. Держал Янош, шумно дыша в ухо: «Не мешал бы ты нам, Анджейка… Не мешал…»; а вязал, конечно, он, рыжий лис… Братец, маменькин любимчик. Пытаясь вырваться из железной хватки Яноша, Анджей невпопад припомнил несчастного кота, распятого братцем на колесе много лет назад… Натренировался братец…

Анджей устал. Привалился спиной к двери, переводя дыхание. «Как вы могли так со мной… Как…» Припомнил ускользающее в темноту виноватое дядькино лицо; липкое прикосновение пальцев брата, затягивающих тугие узлы на Анджеевых запястьях… «Как вы могли…» Обида раздирала горло, жгла глаза. Хотелось кричать, плакать, бессмысленно биться в эту клятую дверь, которую заперли его родные, соседи, приятели по детским играм. Заставляя себя молчать, Анджей давился этим беззвучным криком, плачем, отчаянием.

Заступив разъяренному Яношу дорогу, Анджей был готов к драке. Битве один на один, как было принято у них с пацанами раньше, когда двое не могли сговориться, кто из них прав. К драке — только сейчас не до первой крови или признания победы. До смерти. Своей — или Яноша. Он был даже готов к тому, что гибель Яноша не остановит толпу. И Анджея все равно убьют — сметут, затопчут. В ярости, в ослеплении, в гневе.

Но чтобы вот так… Просто заломать руки и связать… Чтобы братец вязал, маменька — смотрела… Хорошо — не подбадривала… И все остальные — смотрели. Дядька, Михал, Снежанка…

А потом Анджей почуял запах дыма. Принюхиваясь, вдохнул поглубже. Закашлялся.

— Эй, мужики! — неуверенно позвал он через дверь: — Э! Вы чего!?

От двери полыхнуло жаром.

Он бился в дверь, не обращая внимания на боль в вывернутых плечах. Колотил ногами, скреб дерево ногтями. Кричал. Потом вспомнил про молот. Кашляя, смаргивая слезы, потащился вслепую к инструментам. Запястья одеревенели, распухли, не слушались. Размахнуться руками за спиной было невозможно, молот выскальзывал. Выскользнул. Ухнул возле самых ног. Поднять уже не было сил. Дым забивал ноздри, горло, глаза. Кашляя, Анджей согнулся пополам. Голова кружилась. Каждый вдох был как кусок репейника, застрявший в глотке. Не проглотить и не выплюнуть. Упираясь спиной в дверь, Анджей сполз на пол. Закрыл глаза, измученные дымом.