Имя женщины – Ева
Шрифт:
…когда, наконец, измученная, похорошевшая до неузнаваемости, ровно и глубоко дыша, Ева заснула на его плече, Фишбейн вдруг подумал: «Что есть в ней такого, чего не было и никогда не будет ни в одной другой женщине?»
Внутри его поднялся гул, похожий на гул отдаленного моря. Он чувствовал, что ответ не в том, что ему физически особенно хорошо с ней, хорошо было и с Джин-Хо, и с Эвелин, и с Бэтти Волстоун, и с другими, – даже с Барбарой, облика которой он совершенно не помнил. Кровь бросилась ему в лицо, лоб покрылся потом: он вспомнил, как во время аяваски, дикого языческого ритуала, приводящего ко временному отравлению мозга, он всех полюбил. Не было и не могло быть ни одного существа, которое не вызывало бы
Он смотрел, как она тихо спит на его плече, и та же самая, однажды испытанная им любовь не только к ней, но и к улице за окном, и к белизне снега, и к бездомной собаке, рывшейся на помойке, и к случайно уцелевшему на ветке сухому листу, и всем этим людям – нелепым и жадным, голодным, зажравшимся, добрым и злым, всем тленным и смертным, всем без исключения! – охватила его с такой силой, что он почувствовал соленый ком в горле.
Физическая радость, которую он знал с другими женщинами, не приводила ни к чему подобному. Но с Евой его это жгучее счастье, его наслаждение ею телесное, немедленно перерастало в душевное: весь мир становился предметом любви.
«Да, – со страхом, что это зачем-то пришло в голову, вспомнил он, – да, точно! Это именно так! Я видел: какой-то цветок, мелкий, слабый. И вдруг я почувствовал: это – мой брат».
Ему самому было странно и неловко от мыслей, какие стучались в него, как летние бабочки в стекла. Вспомнилось отвращение и удивление на лице жены, когда он пытался описать свое потрясение от аяваски. Эвелин прижала пальцы к вискам и закричала на него, чтобы он никогда не смел даже заикаться об этом, даже вспоминать… А он ведь хотел объяснить ей другое: внутри нас содержится этот сосуд, наполненный самой чистейшей любовью, а мы и не знаем, не подозреваем…
И тут зазвонил телефон.
– Герберт! – закричала в трубку Бэтти. – Пол вскрыл себе вены! Мы только что вернулись с концерта! Все было хорошо, нас кормили в ресторане, потом он пришел к себе в номер и… – Она разрыдалась: – Тут вся их полиция! Четыре врача и какие-то люди! Но мы же ведь не понимаем по-русски!
– Он жив?
– Да, он жив, слава богу! Но он очень странный. Ты сам все увидишь.
Фишбейн начал торопливо одеваться. Ева сидела на постели, до горла натянув одеяло.
– Я лучше пойду, – прошептала она.
– Нет, нет! – испугался Фишбейн. – Я сразу вернусь!
В роскошном номере Пола Робсона, состоящем из двух больших комнат: гостиной и спальни, было несколько врачей, которые говорили шепотом, директор гостиницы, тот самый молодой человек, который встречал всю команду в аэропорту, еще кто-то. Джазисты жались в коридоре. Фишбейн успел заметить, что Бэтти была в своем мятом халатике…
Пол, огромный, черный, с темно-лиловым раскрытым ртом, лежал на кровати. Пол был весь закапан кровью. Кровь была на простыне, на домашних, ярко-белых тапочках Пола, на его белом пушистом халате, сброшенном на пол. Левая рука его была перевязана резиновым жгутом.
– Господин Робсон, – стараясь быть спокойным, спросил молодой человек, – вы меня слышите?
Пол перевел на него мутные глаза, как будто пытаясь понять, что с ним, где он. Потом глаза вспыхнули и налились яростью.
– You! – прохрипел он. – It’s you! You go away! [17]
Молодой
человек оглянулся на вошедшего Фишбейна.– Поговорите с ним! Врачи заверяют, что никакой опасности для жизни нет, но все остальное…
Фишбейн подошел к кровати.
17
Ты! Это опять ты! Пошел прочь! (англ.)
– Пол, – сказал он по-английски, – мистер Робсон, как вы себя чувствуете? Что с вами?
Налитые кровью глаза мистера Робсона смотрели на него, не узнавая. Вдруг он приподнялся, здоровой правой рукой отодвинул от себя молодого человека, спустил ноги с кровати, нашаривая ими белые, закапанные кровью тапочки, хотел было встать, но не смог, пошатнулся и опять рухнул на кровать.
– You go away! All of you! – прохрипел мистер Робсон. – I’m talking to Him! [18]
18
Убирайтесь! Все убирайтесь! Я говорю с Ним! (англ.)
Он поднял правую руку высоко к потолку, зажмурился и запел:
Search me, Lord!O search me from Heaven!– Что он поет? Что это за песня? – Молодой человек вцепился в локоть Фишбейна. – Наш переводчик еще не приехал, его уже вызвали! Про что он поет?
– Это слова какого-то псалма… – пробормотал Фишбейн. – Он поет: «Отыщи меня, Господи! Отыщи меня из своего Рая!»
– Все! – Краска отхлынула от лица молодого человека. – Я предупреждал: «Зачем этих негров сюда привозить?» Как в воду глядел! Вот куда теперь с ним?
Голос мистера Робсона постепенно окреп.
You know when I’m right!You know when I’m wrong!You know where I go!You know where is my home!Он раскачивался на кровати, слезы лились из-под закрытых век.
O search me Lord!I want to be right!I want to be save!– Да переводите же вы! Что замолкли? – Молодой человек чуть было не ущипнул Фишбейна. – Ну, что он поет?
– Это молитва, – ответил Фишбейн. – Он обращается к Богу, который знает о нем все, и просит Его защиты.
– Сидел бы он лучше в своих этих… джунглях… Товарищ Потемкин! – злобно обратился молодой человек к одному из врачей. – Как, по-вашему, по-медицински, можно ли товарищу Робсону лететь обратно в Соединенные Штаты Америки, когда он в таком состоянии?
Доктор покачал лысой головой:
– Товарищ Верховенский, я затрудняюсь ответить прямо. Лететь, конечно, можно, но товарищ Робсон находится, так сказать, в стадии острого психического расстройства, сопровождаемого бредом и, возможно, даже галлюцинациями. Мы рекомендовали бы ему стационар…
– В больницу ложить? Вот такого в больницу? Да все пациенты сбегут!
– Тогда мы с коллегами просто не знаем… Тогда пусть летит, но на ваш страх и риск. И нужно бы доктору с ним полететь…
Верховенский подозрительно покосился на него: