Иначе — смерть!

— Откуда же он мог знать?

— А он раз видел, как я из вашей квартиры выходила.

— Как это? У вас разные дни.

Глеб и Алексей приходили заниматься по понедельникам и четвергам; по вторникам и пятницам — Агния, Мирон и Дуня.

— Ну, не знаю. Он внизу на площадке стоял и смотрел.

— Куда?

— Вверх. В общем, он посмотрел на меня и к окну отвернулся. Там и этот был, — Дуня опять кивнула на диван.

— Алексей Кириллович? — удивилась Катя. — На площадке?

— Нет, он по двору шел… уходил. Когда я во двор вышла, обернулся. Я их обоих потом в пятницу вспомнила.

— А Мирон тебя во дворе в машине ждал?

— Ага.

— Когда это было, Дунечка, не помнишь?

— Сейчас… на позапрошлой неделе.

Катя порылась на письменном столе, нашла маленький разноцветный календарь с евангельской символикой: Преображение Господне, праведники в белых одеждах устремлены ввысь, в нездешний свет, грешники падают в геенну огненную, обращаясь в прах.

— На позапрошлой неделе ты была у меня третьего, во вторник, и шестого, в пятницу.

— Третьего… точно! Я как раз подстриглась. — Дуня встряхнула безволосой головкой.

— Ничего, отрастут, — пробормотала Катя. — Как раз третьего Глеб пришел ко мне по объявлению. И Алексей Кириллович… но после Глеба. Странно. Ну ладно. Зачем все-таки он тебя на дачу пригласил?

— Просто так. Выпил, повеселел… нет, не то чтобы… в общем, как-то переменился, голова, наверное, прошла после анальгина. Мы танцевали…

— Присутствующие могли слышать про Герасимово?

— Не знаю. Мы не шептались. Он все про вас расспрашивал.

— Про меня? Что именно?

— Ну, замужем ли вы, есть ли у вас кто-нибудь…

— Господи, зачем ему это?

Дунечка улыбнулась снисходительно.

— А то вы не знаете, Екатерина Павловна.

— Про что?

— Про то, что вы плотно окружены.

Катя вдруг испугалась и спросила шепотом:

— Кем?

— Мужиками — кем.

— Какими мужиками?

— Всякими, наверное. Знаете, что Мирон сказал: «В этой женщине столько соблазна, что я даже подступиться боюсь».

— Да, Мирон твой великий знаток женщин, — Катя усмехнулась; страх слегка отпустил. — И такую ерунду ты про меня Глебу наговорила?

— Ничего я не наговаривала, он сам говорил: очень опасная женщина. И говорит: «Я должен себя пересилить, доказать, что я мужчина». Я говорю: «Катерине, что ль, доказать?» — «Нет, себе, у меня сегодня подъем… или упадок?., словом, восторг. Давай оторвемся в одно жуткое место».

— В какое?

— Так он выразился. И более жуткого места нет нигде. — Лицо Дуни застыло. — Там разговаривают.

— Кто? — спросила Катя опять почему-то шепотом, и Дунечка так же прошептала:

— Мертвые общаются… ну, души.

— На даче? Голубчик, успокойся!

— Я сама слышала!

— Кто тебе внушил такую идею?

— Ведь известно, что души не умирают.

— Это ты по телевизору слыхала?

— Ну и пусть по телевизору. Вы верите, что не умирают?

— Я… надеюсь.

— Ну вот. А мне никто не верит. Этот дундук решил, что я психопатка. Представляете?

— Кто?

— Следователь этот.

— Да что же случилось?

— Я постучалась в окно…

— Погоди. Я должна представить. Опиши мне дачу.

Дуня отвлеклась от мистики и неожиданно толково и подробно, проявляя наблюдательность (ну да, она ведь провела там ночь со следственной группой), описала место происшествия.

Дача — дощатая постройка всего в одну комнату, не больше пятнадцати метров — расположена напротив калитки глухой длинной стеной. Единственное окно — в стене справа, если стоять лицом к дому, а дверь — слева. Нет ни крыльца, ни ступенек, ни веранды. В комнате круглый плетеный садовый стол и два таких же кресла, две кровати у стен друг против друга и вешалка с одеждой. Присборенные занавески в пестрых попугайчиках в листве, уточнила Дуня, отделяют что-то вроде кухоньки, метра четыре, где находятся стол с электроплитой, полки с посудой, умывальник, табурет и лавка с ведрами. На окне прозрачная тюлевая занавеска. В правом углу участка — шесть соток — с молодыми деревцами и кустами, сарай и уборная.

— В общем, все просматривается насквозь, спрятаться негде, — заключила Дуня.

— Под кроватями?

— Нет, я посмотрела, когда упали ящики.

— Какие ящики?

— Это было уже потом.

— Чердак есть?

— Установлено, что там никто не бывал, наверное, со дня основания. И ничьих посторонних следов и отпечатков… кроме моих, конечно.

Дунечка замолчала надолго, словно всматриваясь куда-то… в жуткое место, где «общаются мертвые».

— Я вошла в раскрытую калитку и пошла на свет… он падал сбоку на куст. Смотрю — Глеб сидит прямо напротив и улыбается. Я постучалась, он не шелохнулся. Ну, думаю, допился. И вот тут я заметила первую странность, — Дуня замолчала.

— Что? Ну что?

— Его тень шевельнулась.

— Этого не может быть!

— Не может? А помните: «Какая-то тень скользит в каком-то ином измерении»? Нет, вы представьте: он сидит совершенно неподвижно, а за спиной на занавеске вздрогнула тень. Я закричала, как идиотка, от неожиданности: «На помощь! Сюда! Скорее!»

— Там кто-то был! — воскликнула Катя. — И убежал, пока ты нашла дверь.

— Это невозможно. В ту же секунду я выглянула за угол: просматривалась кирпичная дорожка от калитки к двери — и я пошла туда. Я подумала: вдруг он жив?

— Дунечка, в то же время кто-то мог обогнуть дом сзади и ускользнуть, когда ты была уже в комнате.

— Я бы так и подумала… потом, конечно, — подтвердила Дуня каким-то взрослым, новым голосом. — Но слушайте дальше. Дверь, как и калитка, была распахнута. В кухоньке этой — никого. Я бросилась к Глебу и поняла, что он мертвый, и опять закричала: «На помощь!» А все-таки сомнение: вдруг ему просто плохо, ведь он был совсем теплый, не застывший… Схватила стакан с водой, плеснула ему в лицо… схватила с коньяком, хотела в рот ему влить… ну, оживить чтобы!.. но поставила назад.

— Ты ощутила запах миндаля?

— Нет, я в этом не разбираюсь.

«А я разбираюсь!» — отметила про себя Катя.

— Почему же поставила стакан назад?

— Я подумала: а вдруг от этого коньяка он и омертвел.

— Понятно. Дальше!

Дуня замолчала, побледнев, подойдя, видимо, к самому «жуткому месту» своего повествования.

— В полной тишине я услышала голоса. Нездешние, не наши. Вы мне верите?

— Господи, помилуй! — взмолилась Катя. — Слуховая галлюцинация от нервного потрясения.