Инамората

— Был тут парень по имени Эрни, — начал он, — жил в отеле «Либерти». Управляющий разрешил ему держать голубей на крыше. Не спрашивайте меня почему. Эти твари загадили все вокруг.

— А фамилию этого Эрни ты знаешь?

Он покачал головой.

— Не-а, давно его не видел. Я ему посылки носил.

— Какие посылки?

Он смерил меня взглядом, намекая, что я задаю вопросы, за которые еще не заплатил, и, вскинув брови, ответил:

— Птичий корм.

Я понял, что не смогу больше ничего из него вытянуть, дал ему еще два доллара и заковылял на стертых ногах к перекрестку Восьмой улицы и Рейс-стрит.

«Либерти» оказался четырехэтажным клоповником с извивающимися пожарными лестницами и мрачными окнами, над которыми красовалась надпись: «Отель».

Социальный реформатор сказал бы, что в его вестибюле царил запах отчаяния — так в благородном обществе называют запах мочи. Я подошел к стойке и пролистал покореженную от сырости регистрационную книгу, где были отметки о посещениях постоянных клиентов: «Мистер и миссис Джон Смит» (таковых я насчитал одиннадцать), а рядом «Президент и миссис Калвин Кулидж», «Чарли Чаплин и Пола Негри» и даже «Папа Пий XI», верно разыскивавший в этих местах Марию Магдалину.

— Какого черта вам тут надо? — прокаркал голос из-за стойки. Я замер. Управляющий вышел, шаркая, из задней комнаты, словно тролль, выскочивший из-под моста в сказке о трех козлах. Коротенький и бесформенный, перетянутый посередине грязным поясом, старик принес с собой запах туалета, который, видимо, только что покинул.

— Я ищу вашего постояльца, его зовут Эрни.

— Эрни? — Глазки старика сузились, чтобы скрыть блеск узнавания прежде, чем я успею его заметить. — Никогда о таком не слыхал.

— Вы уверены? Забавный парень, который держит голубей на крыше?

— Кто его разыскивает?

— Его двоюродный брат. — Я еще не привык врать, и при этих словах дрожь пробежала у меня по спине. Видимо, соврал я неловко.

— Никогда не поверю, — заявил старик. — Проваливай-ка подобру-поздорову, сынок.

— Разве ваши постояльцы не принимают гостей?

— Только после предупреждения.

Я стал терять терпение.

— Так пойдите и предупредите.

— Вы что думаете, здесь «Вальдорф-Астория»? — Он полез за платком, чтобы вытереть каплю под носом, и между вялыми сморканиями заявил мне: — Все равно Эрни нет дома.

— Плохо, — сказал я, — у меня для него подарок.

Я сунул руку в карман пальто и извлек початую бутылку «шипучки», которую хранил несколько дней, и с мелодичным бульканьем водрузил ее на стойку. Этот звук прозвучал для старика как любимая мелодия.

— Хотите я уступлю ее вам в обмен на небольшую услугу.

— Комната 128, — сказал он, протянув руки к бутылке. Я отодвинул ее на безопасное расстояние и выставил свои условия:

— Я хочу дождаться его в комнате.

Старик не сводил глаз с бутылки. Рот его раскрылся, обнажив единственный уцелевший зуб. Он вздохнул, и остатки воли к сопротивлению покинули его, как вода протекающую батарею.

— Он уже две недели не платит за комнату, — проворчал он, отыскивая запасной ключ. Нашел его, выбрался из-за стойки и махнул мне, чтобы я следовал за ним.

Старенький лифт давно приказал долго жить, и нам пришлось подниматься по лестнице, что было испытанием для меня, а для старика тем более. Он вел меня наверх коридорами, по которым гуляли сквозняки и которые по мере нашего подъема становились все более и более сырыми. Обои, казалось, были покрыты венерической сыпью, и я поспешил сунуть руки в карманы, чтобы не подцепить никакой заразы. В нос бил запах немытой посуды, сигаретного дыма и кошек, откуда-то из-за закрытой двери раздавался натужный кашель больного эмфиземой легких. На каком-то этапе этого путешествия по кругам ада управляющий сообщил мне, что человека, к которому я пришел, зовут Эрнест Стонлоу.

Номер этого самого Стонлоу был на четвертом этаже, в конце длинного коридора, освещавшегося лишь тусклым светом, проникавшим через грязное окно, которое выходило на пожарную лестницу и из которого открывался весьма вдохновляющий вид на кирпичную стену напротив. Цифры номера на двери Стонлоу давным-давно куда-то исчезли, но след от них еще различался на крашеной поверхности.

Управляющий четыре раза постучал в дверь и, когда ответа не последовало, отпер ее и пропустил меня внутрь. Похоже, ему не терпелось вернуться назад к бутылке, поскольку он торопливо откланялся, пригрозив напоследок:

— И без фокусов тут! У меня отличная память на лица.

Я заверил его, что не имею намерения «фокусничать». Старик хмыкнул, подтянул штаны и зашаркал прочь, оставив меня в одиночестве в чужом номере.

Я поднял жалюзи, чтобы впустить свет в обставленную по-спартански комнату: голый матрас, плитка, умывальник с обитым фарфоровым тазом и висящий рядом на стене ремень для заточки бритвы. На пыльном бюро лежали всякие вещички, которые можно было принять за содержимое мужских карманов: сорок центов мелочью, замусоленная кроличья лапа, пачка «Честерфилда». Стены пожелтели, видимо, сигаретный дым в комнате не выветривался. Я попенял себе, что не поинтересовался у управляющего, как долго Стонлоу живет в отеле. Осматривая его номер, я с трудом мог представить себе, что кто-то выдержит здесь больше нескольких дней, уж слишком мрачной и неприветливой была эта комната. Но, похоже, Стонлоу прожил здесь достаточно долго, раз успел сдружиться с управляющим и получить от него разрешение держать голубятню на крыше. Но где тогда его книги о разведении голубей? Где дневники, в которых ведется учет писем, полученных от таких же любителей птиц? Аскетичность комнаты казалась более чем странной, даже подозрительной, через двадцать минут, когда я закончил осмотр, я знал о Стонлоу не больше, чем до прихода сюда. Я уже стал сомневаться, что такой человек вообще существует. Или же меня просто хотели заставить в это поверить?

Я завалился на кровать, и пружины заскрипели подо мной. Я прождал еще четверть часа. В лучиках света кружилась пыль, вылетавшая из пегого ковра. Мне вспомнился отвратительный шотландец, преподававший нам анатомию в медицинской школе. Он с упоением объяснял нам состав обыкновенной домашней пыли: «Кожа и волосы, парни, — говорил он, сверкая румяными щеками. — Кожа и волосы». И теперь, наблюдая, как крошечные частички медленно кружатся в солнечном луче, я неожиданно подумал: «А вдруг это все, что остаюсь от Стонлоу?..»

Почему я битый час провел в праздных размышлениях и не удосужился заглянуть под кровать прежде, чем меня что-то резко — словно удар гонга — подтолкнуло к этому?

Потому что у меня не было опыта. И потому, что я был в чужой комнате. Вот мне и не пришло в голову порыться в бюро Стонлоу или посмотреть под кровать; так и маленький ребенок не догадывается, что можно поискать игрушку, которую от него спрятали.

Теперь, когда я дерзнул совершить этот… проступок, как бы назвал его мой отец, я совершил его с тем же усердием, с каким тот же самый ребенок спустя несколько лет станет искать рождественские подарки. Бюро Стонлоу сулило самые многообещающие находки, но на всякий случай я для начала встал на колени и глянул под кровать.

И там я обнаружил то, что Стонлоу явно прятал от посторонних глаз.

Среди клубков пыли, за парой старых рабочих ботинок, лежал маленький портфель из потрескавшейся кожи. Я вытащил его и услышал, как внутри позвякивают какие-то металлические детали, но удержался от очевидного (но неверного) заключения, что нашел бритвенный прибор. Благодаря своей буйной фантазии я решил поначалу, что Стонлоу собирал реликвии времен Гражданской войны и я держу в руках полевой хирургический саквояж.

Когда я открыл портфель, оттуда, подобно змее, выскочила длинная резиновая трубка. Я не испугался, а лишь смутился. Насколько мне было известно, военные хирурги пользовались кожаными жгутами.