Иная терра.Трилогия

II. IV

Только зачем же охотник

По имени «прежде»…

Что бы там не говорили, все же дурным воспоминаниям свойственно блекнуть, когда у человека все хорошо. Даже если кажется, что этот кошмар не забудешь никогда — проходит несколько лет, и радость жизни стирает злое прошлое из памяти, оставляя только тень его, чтобы помнить и не повторять ошибок. И Стас убедился в этом на собственном примере.

Два года назад он был уверен, что никогда не забудет рабство в корпорации, свист плети и расписанную до последней секунды жизнь. Думал, что не сможет избавиться от боли предательства и не сумеет вычеркнуть из памяти имена и лица тех, кто, называя себя аарн, отвернулись от него, едва только появился повод. Считал, что глухая, стонущая тоска, поселившаяся в нем после смерти Вениамина Андреевича, останется с ним до конца жизни. Потом он думал, что никогда и ни за что не забудет неделю, проведенную в весеннем лесу, практически без еды, без возможности развести огонь и просушить вещи. Думал, что не оправится от сильнейшего воспаления легких, которое подхватил во время своих блужданий — оно дало о себе знать через неделю после того, как Ветровский, казалось, поправился. Думал, что не сможет научиться жить в деревне, с людьми, ничего о нем не знающими — за исключением Всеволода Владимировича, которому Стас рассказал о себе действительно все. Кроме имени, разве что — и то лишь потому, что действительно хотел начать все с начала.

Все прошло. Свист плети ассоциировался теперь только с ленивой лошадью, боль предательства вызывала грустный смех над собственной наивностью, тоскливая боль потери сменилась светлой грустью по близкому человеку. Неделя в лесу казалась теперь не кошмаром, а своеобразным испытанием, которое он сумел пройти, воспаление легких осталось в памяти просто болезнью — да, неприятно, но с кем не бывает? А чужие люди за два года перестали быть чужими, и Стас готов был, не раздумывая, броситься в драку за любого из них.

И все же он так и не стал своим. Быть может, из всех жителей деревни это ощущали только сам Стас, да Всеволод Владимирович — но этого было более чем достаточно. Молодой человек раз за разом вспоминал их последний разговор, и всякий раз убеждался в ощущении, что бывший профессор хочет, чтобы он ушел. Не потому, что этого хочет сам профессор, а потому, что это нужно Стасу. Ветровский упрямо сжимал кулаки, кусал губы, и повторял себе снова и снова — «я останусь, это мой дом, мое место — здесь». В конце концов, такая деревня — чем не орден? Ничем не орден, отвечал он самому себе. Да, здесь живут хорошие, честные, работящие люди, и это очень много, это непредставимо много в мире, где каждый второй готов на любые подлости во имя выгоды. Но для ордена — этого недостаточно.

Деревня статична, деревня не имеет пути развития, и не потому, что нет возможностей. Сами люди статичны, они создали свой стабильный мирок, в котором могут спокойно жить и радоваться жизни, и они уже не стремятся ни к чему новому. Кроме того, как ни печально это признавать — деревни обречены на вымирание, как и любая замкнутая система. Либо вымирание, либо трансформация во что-то совершенно иное — и Стас был уверен, что трансформация приведет не к моральному и умственному развитию, а только лишь к техническому прогрессу. «А если я останусь и возглавлю деревню — что будет тогда? Смогу ли я найти новый путь, которого до сих пор не вижу? Сумею ли научить этих простых людей Звездному ветру, стремлению к познанию Вселенной?» — спрашивал он себя. И тут же отвечал — нет. Не сможет. Не пойдут за ним эти люди, привыкшие к своему миру. Если бы он позвал в города — быть может, кто-то из молодежи и согласился бы. Та же Олеся…

…Олеся. Еще одна причина, по которой Стас должен был остаться. И собирался остаться. Трехлетнюю Лесю привела в деревню мать — женщина умирала от рака, не имея средств на дорогостоящее лечение. Она понимала, что скоро умрет, и не хотела, чтобы дочь попала в детский дом. Девочка выросла в деревне и искренне считала Всеволода Владимировича своим дедушкой, хотя правду от нее никто не скрывал. Но она пошла бы за Стасом — юности свойственно совершать необдуманные поступки во имя любви, а Олеся Стаса любила. Осенью, после праздника урожая, хотели сыграть свадьбу, и Стас знал — уйти он может только до праздника. Потом будет поздно.

— Ненавижу выбирать, — пожаловался он.

Соловый мерин всхрапнул, ткнулся бархатным носом в плечо. Ветровский рассеянно погладил крутую шею, пальцы машинально пробежались по гриве, выбирая застрявшие в жестких волосах репья и колючки.

— Ты сам вызвался, я не виноват, — сказал молодой человек коню. — Так что ждет тебя долгая прогулка.

— С кем болтаешь? — осведомился Андрей, выходя из амуничника с хомутом на плече и уздечкой в руке.

— С кем тут говорить, кроме лошадей? — пожал плечами Стас. — Ты когда будешь готов?

— Щас запрягу и буду готов. Все проверил?

— Угу. Все по списку, и списки тоже по списку.

— Много нам обратно заказали?

— Да уж достаточно. Глашу берешь?

— А кого еще?

— Тоже верно. Я на Солнечном поеду.

— Не ты, а мы. Мне тоже неохота всю дорогу на возу трястись.

— Угу, — сказал Стас, и пошел за седлом.

Выезжали на торговлю с вечера. Ехать далеко, воз тяжелый, дороги — одно название, а не дороги, так что в городе в лучшем случае часам к шести утра быть. Воз поставить на рынке, лошадей распрячь и увести — это уже задача Стаса, пока Андрей будет торговать. Как пекло схлынет — торговля уже кончается, останется только заехать за товаром, что в деревню везти, и можно домой. Часам к трем утра как раз вернуться — и можно спать хоть весь день.

По вечерней прохладе кони шли резво, а Солнечный вовсе норовил сорваться в галоп — застоялся за время жатвы. Мерин был заезжен только под седло — при виде хомута у него начиналась настоящая истерика, и даже Витька, прирожденный лошадник, не сумел переучить солового упрямца под упряжь.

Глаша бежала экономной рысью, Андрей берег силы лошади, и Стасу очень быстро надоело сдерживать своего коня.

— Солнечный застоялся, — сказал он, заставляя мерина держать один темп с Глашей.

— Хочешь — погоняю, — пожал плечами рыжебородый.

— Да я сам справлюсь. Просто предупреждаю.

— Угу.

Стас надеялся получить от короткой скачки удовольствие, но его ждало разочарование — стремена мешали, веревочные путлища неприятно давили на икры, а седло оказалось гораздо жестче лошадиной спины. Помучившись минут десять, он вернулся на дорогу, спешился, быстро расседлал Солнечного, дождавшись Андрея, закинул седло на телегу и снова вскочил на спину коня.

Совсем другое дело! Шелковистость шкуры отчетливо ощущалась сквозь тонкую ткань штанов, слабо пахло конским потом и сильно — подсохшей травой, скошенной третьего дня. Ветер приятно холодил кожу, остужал, выгонял из тела дневной зной, и если бы Стас спросил себя: «оставаться или уходить?» сейчас, то ответ был бы очевиден.

Около трех утра сделали короткий привал, перекусили хлебом, домашней колбасой и квасом, поменялись местами. Снова в седле Ветровский оказался уже перед самым городом — Андрей, родившийся и выросший в деревне, с чистой совестью свалил на «городского» процесс получения временных удостоверений личности, совершенно не замечая, как побледнел Стас, едва представив себе процесс общения с полицией.

Воображение рисовало ему картины одна страшнее другой, но он все же заставил себя направить Солнечного к человеку в форме, с интересом изучающему непривычное даже для этого городка зрелище.

— Здрасти, — молодой человек спрыгнул на землю, ухватил начавшего нервничать коня под уздцы. — Мы с отцом с деревни приехали, торговать. Батя сказал, надо взять эти, удостоверения временной личности.

На лице полицейского отразилось высокомерное презрение к деревенщине, неспособной даже разговаривать нормально. Стас растянул губы в наивной улыбке, захлопал глазами, корча из себя этакого сельского увальня, но никак не юношу с пусть незаконченным, но все же высшим образованием.