Иная вечность. Избранное
Шрифт:
Но он возникал на пороге, вручал грустную потёртую шляпу и пальто матери моей, холодно целовал её в лоб и молча проходил в свой кабинет.
Позже, играя на полу в прихожей, я мог украдкой, через забытую дверь, наблюдать, как отец подолгу сидит за своим письменным столом, то внимательно что-то читая, то делая записи, аккуратно касаясь губами краешка дымящегося стакана, наполненного крепким чаем.
Так мы и общались. И лишь изредка, в присутствии гостей, отец позволял себе опустить тяжёлую сильную ладонь на мой затылок и тихо спросить: «Ну что, детёныш, каковы успехи на пути постижения истины?»
И я терялся, распадался на множество мельчайших частичек, выскальзывал
Меня называли странным мальчиком, причём странности мои трактовались абсолютно различными мнениями. Одни считали меня гениальным ребёнком, другие – не вполне удачным экспериментом перезревших по возрасту родителей. Я был замкнут, молчалив, много, но с толком читал, сумасшедше вымазывал акварелью мистические сюжеты, дерзко сочинительствовал. Я очень любил свою собаку и не имел более друзей. Окружающий мир казался мне сложным, загадочным, но вполне понятным. Единственное, чего я не мог объяснить в этом мире – это отец. Он словно жил в другой, неведомой мне стихии и всячески не желал моего туда вторжения. Особенно болезненно это воспринималось в те минуты, когда он по непонятным мне причинам уединялся на нашем чердаке, и все мои попытки перейти границу этой территории заканчивались строгим «нечего здесь делать!»
Я вырос и ушёл. Болтался по свету таким же странным мальчиком, каким был много лет назад. Теперь вернулся-Вернулся, когда узнал, что отца не стало… Он умер, и уже не сумел воспротивиться моему желанию прижаться щекой к его колючей седой бороде. Правда, разговора, как и прежде, не случилось…
Но это было вчера. Теперь же меня разбудил дождь. Теперь я существовал сегодня, сейчас, в объятиях нового дня, взявшего своё начало под тихой тенью дубового могильного креста.
И я зажёг свечу и покорил чердак! Я нагло проскрипел к нему всеми ветхими его ступеньками, изо всех сил шарахнул маленькой подгнившей дверцей и уже через момент оказался внутри неведомого, мрачного лона.
Прямо перед собой я увидел узкое окно с выбитым, будто обкусанным стеклом и вольно развевающейся душой, ситцевой, в клеточку. Остальное пространство купалось в изысканном хламе: старые книги, журналы, фотографии, предметы домашней утвари, давно засохшие цветы – всё это было насмешливо разбросано и тщательно покрыто слоем серой липкой пыли.
Пламя свечи моей чуть не погасло от внезапно налетевшего сквозняка, когда среди всей этой груды изысканного хлама я едва различил небольшую, резного дерева, шкатулку. Я долго держал её в остывших руках.
Держал, как можно, наверное, держать только чьё-то сердце, прекрасно понимая, что это – всего лишь орган, всего лишь физика, лишённая ныне совокупности с таинственным, неведомым духом. Пальцы мои напряглись, силясь приподнять упрямую крышечку, и в тот же миг за моей спиной раздался до боли знакомый с детства голос: «Ну, детёныш, и каковы же успехи на пути постижения истины?»…
В милом детстве…
В далёком милом детстве каждые летние каникулы мои проходили за две тысячи вёрст от родной Москвы, в селе Никоновское, у бабушки Нюры. С наступлением очередного июня месяца моя мама начинала поспешно собирать многочисленные сумки, содержимое которых обязано было сделать мой отдых наиболее полноценным, покупала билеты на поезд и с великой радостью везла меня «дышать чистым воздухом и набираться сил», в благословенную глушь…
После двух суток утомительного пути в плацкарте мы наконец-то прибывали на безымянный полустанок, покидали
надоевший до тошноты вагон и легко отыскивали узенькую тропку, ведущую в самую чащу леса. Долгое движение по тропке этой всегда было для меня самым приятным эпизодом во всём нашем путешествии! Густые, непроходимые дебри деревьев и кустарников обнимали нас справа и слева, тысячи скрывающихся от человечьего глаза птичек наперебой выводили замысловатые трели, а под ногами моими происходила жизнь особая, муравьино-жучиная. Лес казался мне непреодолимо высоким, стройным, упирающимся макушками своими аж в само небо, туда, откуда яркие лучики солнца пронизывали собой весь этот зелёный, серьёзный, таинственный мир.Лес заканчивался, и дальнейшая наша дорога стремилась на васильково-ромашковый луг, со всем его разнообразием пёстрых бабочек, стрекоз и мошек. Ну а там уж и до бабушкиного Никоновского было рукой подать…
Бабушка давно жила одна… Женщиной она была необыкновенно сильной и очень красивой, да, видимо, по-другому и быть не могло… Нехитрое хозяйство её состояло из двух коз, полдюжины гусей, старого кобеля Шарика, сидевшего всю свою собачью жизнь на цепи по причине дурного характера, и множества приблудных кошек, которые попеременно то неистово мяучили, требуя еду, то спали, разложив большие свои животы вокруг крыльца…
По приезде нам с мамой никогда не приходилось открывать калитку. Бабушка всегда шла навстречу по широкой пыльной дороге, подгадав время прибытия поезда дальнего следования, указанного в телеграмме. Увидев её издалека, я начинал двигаться бегом, вприпрыжку, пока не попадал в родные, радушно расставленные руки – тогда уж макушка моя тут же покрывалась десятком крепких горячих поцелуев. Мне казалось это забавным, и я от души смеялся, невольно касаясь то одной, то другой щекой о бабушкин фартук, с удовольствием и жадностью втягивая носом запах свежеиспечённых пирожков.
Нет ничего полезнее для ребёнка, чем любовь! И каждое лето я получал её с избытком, добрую, сладкую, не лишённую вседозволенности и не имеющую отказов. Весь бабушкин мир был направлен в мою сторону и становился одной большой заботой…
Разве возможно стереть из памяти долгие прогулки вдвоём по берёзовой роще со старой корзинкой в руке? А пухлые оладушки по субботам, подправленные душистым земляничным вареньем или сметанкой, под чашечку горячего чая с мятой? А тёплые летние вечера под яблоней, на скамеечке, с душевными бабушкиными рассказами и прибаутками? Бывало танцуют спицы в руках её, а я только успеваю клубок разматывать и слушаю, слушаю молча, как заворожённый…
Стоп! О чём это я? Придёт же такое в голову! У меня и бабушки-то в деревне никогда не было…
Когда-нибудь я напишу смерть
Когда-нибудь я напишу смерть… Возможно, так:
«…Вот время вздрогнуло и остановилось. В тонких чувственных пальцах застыл изящный карандаш, а чуть приоткрытое окно перестало впускать птичьи голоса, сопровождаемые майским прохладным ветром. Секундная стрелка старинных часов в деревянной рамке натужилась, но не смогла совершить свой следующий шаг.
Теперь спешить больше некуда… Потеряна актуальность всех на свете расписаний, обещаний и просьб…
И беспокоиться не о чем… Не зазвонит сумасшедший телефон и не выпустит из себя истошный возмущённый голос, бывший когда-то самым близким на свете. Старый кот не вспрыгнет на мои колени и не заглянет печальным тёмно-зелёным взглядом мне в глаза…
Уже не нужно с волнением прислушиваться к ритму своего сердца – оно не откликнется на мой внезапный испуг и не застучит бешено от смоченного ядом поцелуя…