Инес души моей

Чилийские индейцы на своем языке, мапудунгу, звали нас утками — это слово означает «лжецы» или «крадущие землю». Мне пришлось выучить этот язык, потому что на нем говорят во всем Чили, с самого севера до самого юга. Мапуче восполняют отсутствие письменности нерушимой памятью: история сотворения мира, законы, традиции и подвиги героев отражены в сказаниях на мапудунгу, которые передаются из поколения в поколение в неизменном виде от начала времен. Некоторые из них я переводила молодому Алонсо де Эрсилья-и-Суньиге — я о нем уже упоминала раньше, — чтобы он проникся духом мапуче, сочиняя «Араукану». Кажется, эта поэма была опубликована и теперь известна мадридскому двору, но у меня есть только исчерканные наброски стихов, которые остались после того, как я помогла Алонсо переписать их начисто. Если мне не изменяет память, он описывает Чили и мапуче, или арауканцев, как он их называет, такими строками:

Плодородие чилийское известно,

Край обилен, крепок и силен,

Мощью и величьем славен повсеместно,

Будто бы Всевышним избран он.

И народ живет тут всем на зависть:

Благороден, горд и в войнах закален,

Чужаку не даст собою править

И царям от века не был подчинен.

Алонсо, конечно, немного преувеличивает, но поэтам это простительно, потому что иначе стихи не будут иметь должной силы. Край этот не так славен «мощью и величьем», а его народ не так «благороден», как он пишет, но с тем, что народ этот «горд и в войнах закален» и «от века не был подчинен» ни своим правителям, ни чужестранцам, — не поспоришь.

Мапуче презирают боль и могут выносить страшные пытки без единого стона. Но это не оттого, что они менее чувствительны к страданиям, чем мы, а оттого, что они храбрее. Нет лучших воинов, чем они, потому что лишиться жизни на поле брани для них — высшая честь. Им никогда не удастся победить нас, но и нам не удастся покорить их: они, скорее, все до единого умрут в этой борьбе.

Наверное, война с индейцами будет идти еще веками, ведь благодаря ей испанцы приобретают себе в услужение все новых и новых рабов. «Рабы» — вот точное слово. В рабстве оказываются не только те, кто был захвачен в плен в ходе войны, но и те индейцы, которых испанцы ловят лассо и продают по две сотни песо за беременную женщину и сотне — за взрослого мужчину или здорового ребенка. Незаконная торговля этими людьми происходит не только в Чили, она распространена даже в Сьюдад-де-лос-Рейес, и в нее вовлечены все, от землевладельцев и надсмотрщиков на золотых приисках до капитанов кораблей. Так мы скоро истребим всех уроженцев этих земель — этого опасался Вальдивия, — потому что они предпочитают смерть жизни в рабстве. Если бы кто-нибудь из нас, испанцев, оказался перед подобным выбором, он бы тоже не сомневался ни минуты. Вальдивию возмущала глупость тех, кто истязает индейцев непосильным трудом, опустошая таким образом Новый Свет. Без индейцев, говорил Педро, эта земля ничего не стоит. Он умер, так и не увидев конец бойни, которая продолжалась сорок лет. Сюда приезжают все новые испанцы, здесь рождается все больше метисов, но мапуче исчезают, истребляемые войной, рабством и испанскими болезнями, которым их организмы не в силах сопротивляться.

Я опасаюсь мапуче, помня о тех превратностях, которые нам пришлось пережить по их милости; я не могу смириться с тем, что они отвергли Слово Божие и яростно сопротивляются попыткам просвещать их; я никогда не прощу им ту жестокость, с которой они убили Педро де Вальдивию, хотя они лишь отплатили ему его же монетой, ведь он совершил множество жестокостей и зверств по отношению к ним. Поднявший меч от меча и погибнет, как говорят в Испании. Но не скрою: я уважаю мапуче и восхищаюсь ими. Испанцы и мапуче — враги, достойные друг друга: и те и другие храбры, жестоки и полны решимости жить в Чили. Мапуче появились здесь раньше нас, и это дает им большее право на эти земли. Изгнать нас отсюда они никогда не смогут, но и мирно сосуществовать у нас, видимо, никогда не получится.

Откуда мапуче появились здесь? Говорят, они похожи на некоторые народы Азии. Но если их корни там, я не понимаю, как им удалось переправиться через такие бурные океаны и преодолеть такие огромные расстояния по суше, чтобы попасть в эти края. Они дикари. Они не знают ни искусства, ни письменности; не строят ни городов, ни храмов; у них нет разделения на касты и классы, нет даже жрецов, а есть только временные военачальники — токи. Они переселяются из края в край, свободные и нагие, вместе со множеством жен и детей, которые сражаются бок о бок с мужьями и отцами. В отличие от других индейцев Америки, они не приносят человеческих жертв и не поклоняются идолам. Они верят в одного бога, но это не наш Бог, а другой — они называют его Нгенечен.

Пока мы стояли лагерем в Тарапака, где Педро де Вальдивия планировал подождать, пока не прибудет подкрепление, и отдохнуть от пережитых тягот, чилийские индейцы подготовили все возможное, чтобы сделать наш дальнейший переход как можно труднее. Они редко попадались нам на глаза, но постоянно грабили нас и нападали с тыла. Поэтому я все время занималась лечением раненых, в основном янакон — они ведь сражались без коней и доспехов. Их называли пушечным мясом. Летописцы обычно забывают упомянуть о них, но без этих молчаливых масс дружественных индейцев, которые сопровождали испанцев в рискованных путешествиях и войнах, завоевание Нового Света было бы невозможно.

По дороге из Куско в Тарапака к нам присоединилось двадцать с чем-то солдат-испанцев, и Педро был уверен, что, как только пройдет слух, что наша экспедиция уже началась, люди подтянутся еще. Но были у нас и потери: мы лишились пяти человек — очень существенное количество, если учесть, как мало нас было. Один солдат был тяжело ранен отравленной стрелой, и, так как я не могла его вылечить, Педро отправил его обратно в Куско в сопровождении его брата, еще двух солдат и нескольких янакон. Несколькими днями позже наш маэстре-де-кампо^[16] проснулся в большой радости, потому что во сне ему явилась супруга, ждавшая его в Испании, и острая боль, которая пронзала ему грудь целую неделю, отступила. Я дала ему чашку поджаренной муки, разведенной водой и медом, и он съел это месиво с таким видом, будто я подала ему какое-то изысканное яство. «Донья Инес, сегодня вы красивы как никогда», — сказал он со своей обычной галантностью, но в тот же миг глаза у него остекленели, и он замертво повалился к моим ногам. Мы похоронили его по христианскому обычаю, и я посоветовала Педро, чтобы он на должность маэстре-де-кампо назначил дона Бенито, потому что старик знал дорогу, а сверх того, был опытен в разбиении лагерей и поддержании дисциплины.

Так у нас стало несколькими солдатами меньше, но понемногу к нам стали подтягиваться новые люди — тени в лохмотьях, неприкаянно бродившие по полям и горам, — бывшие альмагристы, потерпевшие поражение и не нашедшие друзей в империи Писарро. Они годами жили подаянием и, отправляясь в поход в Чили, ничем не рисковали.

В Тарапака мы стояли лагерем несколько недель, чтобы дать время индейцам и животным набрать вес перед переходом через пустыню. Этот переход, по словам дона Бенито, был самой тяжелой частью пути. Он рассказал, что в одной части пустыни всегда страшная жара, а в другой, которую называют Мертвой пустошью, — еще хуже.

Тем временем Педро де Вальдивия проделывал внушительные расстояния верхом, вглядываясь в горизонт в надежде отыскать новых добровольцев. К нам должен был присоединиться Санчо де ла Ос, шедший морским путем с обещанным подкреплением и снаряжением, но время шло, а от нашего доблестного компаньона не было ни слуху ни духу.

Пока я давала распоряжения ткать пледы и заготавливать вяленое мясо, зерно и другую непортящуюся провизию, дон Бенито заставлял негров от восхода до заката работать в кузнице, чтобы снабдить нас пулями, подковами и наконечниками для копий. Кроме того, он отправлял группы солдат на поиски припасов, которые индейцы, прежде чем покинуть свои деревни, закопали в землю.

Дон Бенито выбрал для лагеря самое удобное и защищенное место, где была тень, вода и холмы, на которых можно было ставить дозорных. Единственным приличным шатром в лагере был тот, что подарил мне Писарро. Шатер этот был из навощенной парусины, которая держалась на крепком деревянном каркасе, просторный, с двумя комнатами, и в нем было удобно, как в настоящем доме. Солдаты устраивались, как могли, в заплатанных палатках, которые едва защищали от капризов погоды. У некоторых и этого не было, и они спали прямо на земле рядом со своими лошадьми. Индейцы стояли отдельным лагерем, который охранялся день и ночь, чтобы не допустить побегов. По вечерам там мерцали сотни костерков, на которых янаконы готовили еду, и ветер доносил до нас заунывные звуки их флейт, нагонявшие тоску и на людей, и на животных.

Наш лагерь находился вблизи двух брошенных деревень, где, несмотря на тщательные поиски, ничего съестного мы не нашли. Зато там мы познакомились с индейским обычаем мирно жить в одном доме вместе со своими умершими предками: живые в одной части хижины, мертвые — в другой. В каждом жилище была комната с мумиями; все они были тщательно спеленатые, потемневшие и пахли мхом. Там были старики, женщины, дети, каждый с какими-нибудь личными вещами, но без украшений. В Перу, наоборот, находили могилы, полные драгоценностей, даже со статуэтками из чистого золота. «В Чили даже мертвецы нищие! Тут нет ни крупицы золота!» — ругались солдаты. В отместку за разочарование они связали мумии веревками и, прицепив их к лошадям, носились галопом, волоча мертвецов по земле, пока обвивавшая их ткань не размоталась и от них не осталась лишь россыпь костей.