Инес души моей

Педро оставил город под защитой пятидесяти солдат и сотни янакон под командованием своих лучших капитанов — Монроя, Вильягры, Агирре и Кироги. Его отряд, состоящий из немногим более шестидесяти солдат и остальных наших индейцев, вышел из Сантьяго на рассвете — с трубами, флагами, выстрелами из аркебуз и с таким шумом, на который только они были способны, чтобы создалось впечатление, что отряд гораздо больше, чем на самом деле. С крыши дома Агирре, превратившейся в смотровую вышку, мы наблюдали, как они удаляются от города. День был ясный, и горы, окружавшие долину, казались огромными и совсем близкими. Рядом со мной стоял Родриго де Кирога, старавшийся скрыть свое беспокойство, которое было не меньше моего.

— Не надо было им уезжать, дон Родриго. Сантьяго остался без защиты.

— Губернатор знает, что делает, донья Инес, — ответил он без особой убежденности в голосе. — Лучше выйти навстречу врагу, чтобы он понял, что мы его не боимся.

Этот молодой капитан был, по моему мнению, лучшим человеком в нашей маленькой колонии после Педро, конечно же. Он был, как никто, храбр, опытен в военном деле, стоек к боли, честен и бескорыстен; кроме того, он обладал редким даром вызывать доверие у всех. Он строил себе дом на участке неподалеку от нашего, но был так занят в постоянных столкновениях с чилийскими индейцами, что его жилище до сих пор состояло из стропил, двух стен, парусиновых занавесей и соломенной крыши. Его жилище было так неуютно, что большую часть времени он проводил у нас, ведь дом губернатора, будучи самым просторным и удобным в городе, стал местом встречи для многих людей. Думаю, что популярности нашему дому добавляли и мои старания, чтобы еды и питья всегда было вдоволь.

Родриго был единственным из испанских военных, у кого не было гарема наложниц и кто не охотился за чужими индианками, чтобы брюхатить их. У него была одна спутница, Эулалия, красивая девушка кечуа из служанок Сесилии, родившаяся во дворце Атауальпы и обладавшая теми же статью и чувством собственного достоинства, что и ее госпожа, инкская принцесса. Эулалия влюбилась в Родриго с первого взгляда, как только он присоединился к экспедиции. Она впервые увидела его таким же грязным, больным, заросшим и оборванным, какими были все выжившие в джунглях Чунчо, но сумела оценить его сразу же, еще до того, как его отмыли и постригли ему шевелюру. Она не сидела сложа руки. Бесконечными хитростями и терпением она сумела добиться внимания Родриго и тут же пришла ко мне, чтобы рассказать о своей печали. Я замолвила за нее словечко перед Сесилией, чтобы та разрешила Эулалии служить Родриго, под тем предлогом, что у нее самой достаточно служанок, а этот несчастный, от которого остались кожа да кости, может и умереть, если за ним не будут ухаживать. Сесилия была слишком проницательна, чтобы ее можно было провести подобными доводами, но идеей любви она прониклась до глубины души и потому отпустила свою служанку. Так Эулалия и стала жить у Кироги. У них были очень нежные отношения: его обращение с ней было проникнуто слегка покровительственной и уважительной вежливостью, невиданной между солдатами и их наложницами, а она удовлетворяла малейшие его желания с особой быстротой и тактом. Эулалия казалась покорной, но я знала от Каталины, что она была страстна и ревнива. Когда мы стояли рядом на крыше и смотрели, как больше половины наших сил удаляются от города, я задумалась о том, каков должен быть Кирога в постели, стремится ли он ублажить Эулалию и получается ли у него это. Я хорошо знала его тело, ведь мне выпало лечить его, когда он едва живой прибыл из джунглей Чунчо и когда его в стычках ранили индейцы; он был поджар, но очень силен. Я никогда не видела его полностью обнаженным, но от Каталины слышала, что «такую пипиську надо увидеть, да, сеньорай». Служанки, от которых ничего не скрывается, уверяли, что он в этом смысле богато одарен, а Агирре — наоборот, несмотря на всю его ненасытную похоть… Ладно, не важно. Помню, сердце у меня екнуло, когда я подумала о том, что слышала от служанок про Родриго, и я покраснела так сильно, что он это заметил.

— С вами все хорошо, донья Инес? — спросил он.

Я смутилась, быстро попрощалась, спустилась с крыши и пошла заниматься своими делами, а он — своими.

Через два дня, 11 сентября 1541 года — этот день я никогда не забуду, — войско Мичималонко и его союзников напали на Сантьяго. Как всегда, когда Педро не было рядом, я не могла спать. Я даже не пыталась лечь в постель — я часто бодрствовала ночами, — а села за шитье, отпустив всех остальных отдыхать. Фелипе, как и я, спал очень мало. Я часто встречала юного индейца во время своих ночных прогулок по комнатам дома; он всегда оказывался в каком-нибудь неожиданном месте, неподвижно и молча смотря во тьму широко открытыми глазами. Ему было бесполезно давать тюфяк или указывать особое место для спанья — он ложился там, где ему хотелось, даже не накрываясь одеялом. В этот зыбкий предрассветный час я почувствовала, как беспокойство, сидевшее у меня комом в желудке с тех пор, как уехал Педро, усиливается. Я провела добрую часть ночи в молитвах — не от избытка веры, а от страха. От разговора с Девой Заступницей мне всегда становится спокойнее, но в ту ночь даже она не смогла притушить ужасные предчувствия, не дававшие мне покоя. Я накинула платок на плечи и пошла совершать свой обычный обход в сопровождении Бальтасара, который всегда ходил за мной как тень, будто привязанный к моим щиколоткам. В доме стояла тишина. Фелипе мне не встретился, но это меня не обеспокоило: он часто спал на конюшне рядом с лошадьми. Выглянув из окна на площадь, я заметила слабый свет факела на крыше дома Агирре, где стоял часовой. Я подумала, что этот бедняга, должно быть, уже с ног валится от усталости, проведя столько часов один в дозоре, подогрела бульона и пошла отнести его солдату.

— Большое спасибо, донья Инес. А вы что же не отдыхаете?

— У меня бессонница. Есть что-нибудь новое?

— Нет. Ночью все было спокойно. Видите, луна немного освещает округу.

— А что это за темные пятна, там, рядом с рекой?

— Тени. Я заметил их уже некоторое время назад.

Я посмотрела на эти тени еще немного и заключила, что это какое-то странное видение: как будто бы темная волна вздымалась из реки, чтобы сомкнуться с другой, катившейся из долины.

— Эти якобы тени — что-то странное, молодой человек. Думаю, следует позвать сюда капитана Кирогу, у него очень хорошее зрение…

— Мне нельзя бросать пост, сеньора.

— Я схожу сама.

Я бегом сбежала вниз по лестнице — Бальтасар следовал за мной — и бросилась через площадь к дому Родриго де Кироги. Растолкав индейца-стражника, который спал поперек того, что когда-нибудь должно было стать порогом дома, я приказала ему срочно звать капитана. Родриго появился через две минуты, полуодетый, но в сапогах и со шпагой в руке. Он поспешил со мной через площадь и взобрался на крышу дома Агирре.

— Донья Инес, нет сомнения, что эти тени — не что иное, как множество людей. И они двигаются прямо на нас. Могу поклясться, что это индейцы под черными покрывалами.

— Что вы такое говорите? — в ужасе воскликнула я, вспомнив про маркиза де Пескару и его белые простыни.

Родриго де Кирога дал сигнал тревоги, и меньше чем в двадцать минут все пятьдесят солдат, которые в эти дни постоянно были начеку, собрались на площади, в латах и шлемах и с оружием наготове. Монрой занялся кавалерией — у нас было всего тридцать две лошади — и разделил всадников на два маленьких отряда: один — под командованием Агирре, другой — под его собственным. Оба намеревались встретить врага снаружи, до того, как он войдет в город. Вильягра и Кирога с аркебузирами и индейцами взяли на себя внутреннюю защиту города, а капеллан, женщины и я должны были отвечать за снабжение защитников и перевязывать им раны. По моему совету Хуан Гомес отвел Сесилию, двух лучших кормилиц-индианок и всех грудных детей, что были в нашей колонии, в погреб нашего дома, который мы вырыли, думая держать там съестные припасы и вино. Он дал в руки Сесилии фигурку Девы Заступницы, на прощание поцеловал жену в губы, благословил сына, а потом закрыл вход в погреб досками и присыпал сверху землей, чтобы было незаметно. Иного способа защитить дорогих своему сердцу людей, как похоронить их заживо, он не нашел.

Наступил рассвет 11 сентября. Небо было безоблачно, и робкое весеннее солнце освещало город в тот момент, когда послышались ужасный воинственный клич и вопли тысячи индейцев, которые толпой бросились на нас. Мы поняли, что попали в ловушку, дикари оказалось гораздо более хитры, чем мы думали. Отряд в пятьсот человек, якобы готовившийся напасть на Сантьяго, был не более чем наживкой, чтобы выманить Вальдивию и большую часть наших сил, а в это время тысячи и тысячи индейцев, скрывавшихся в лесах, под покровом ночи и черных покрывал приблизились к городу.

Санчо де ла Ос, который месяцами гнил в темнице, стал кричать, чтобы его выпустили и дали шпагу. Монрой решил, что нам отчаянно нужны руки, пусть даже это будут руки предателя, и приказал снять с него кандалы. Должна засвидетельствовать, что в тот день этот королевский вельможа бился так же храбро, как и другие наши бесстрашные капитаны.

— Франсиско, можешь прикинуть, сколько там индейцев идет на нас? — спросил Монрой у Агирре.

— Нас таким количеством не испугаешь! Тысяч восемь или десять…

Оба конных отряда галопом пустились навстречу авангарду атакующих, как разъяренные кентавры, шпагами рубя головы и руки, разбивая груди ударами копыт. Однако менее часа спустя им пришлось отступить. В это время тысячи других индейцев уже бежали с криками по улицам Сантьяго. Янаконы и некоторые женщины, заранее, за месяцы до того обученные Родриго де Кирогой, заряжали аркебузы, чтобы солдаты могли стрелять быстрее, но это все равно выходило долго и мучительно. Враг продолжал наступать. Матери тех малышей, что были спрятаны вместе с Сесилией в погребе, бились храбрее опытных солдат — ведь они сражались за жизни своих детей. Дождь из зажженных стрел обрушился на крыши домов, и солома, хоть она еще не до конца просохла после августовских дождей, занялась. Я поняла, что мужчин придется оставить наедине с их аркебузами, а женщин надо отправить тушить пожар. Мы начали передавать ведра с водой по цепочке, но скоро стало ясно, что это бессмысленно, потому что горящие стрелы продолжали падать на крыши, а мы не могли тратить всю воду на тушение пожара, помня о том, что скоро она станет отчаянно необходима солдатам. Мы бросили тушить дома на периферии и сконцентрировали все усилия на Оружейной площади.

К тому времени появились первые раненые — пара солдат и несколько янакон. Мы с Каталиной и моими служанками отыскали все необходимое: тряпки, угли, воду и кипящее масло, вино для дезинфекции и мудай для облегчения боли. Другие женщины готовили котелки с супом, миски с водой и маисовые лепешки, потому что битва обещала быть долгой. Дым от горящей соломы накрыл весь город, не давая дышать и разъедая глаза. Окровавленным воинам мы обрабатывали только те раны, что были на виду — времени снимать с них доспехи не было, — давали чашку воды или бульона, и они, как только им удавалось подняться на ноги, снова отправлялись сражаться. Не знаю, сколько раз наши конники налетали на атакующих, но пришел момент, когда Монрой решил, что невозможно защищать весь полыхающий с четырех сторон город, тем более что индейцы наводнили уже практически весь Сантьяго. Быстро посоветовавшись с Агирре, Монрой решил, что всадникам нужно отступить и стянуть все силы на площадь, где на табурете расположился старик дон Бенито. Благодаря ворожбе Каталины его рана затянулась, но он был все еще слаб и не мог долго стоять на ногах. Сидя на площади, он стрелял из двух аркебуз, заряжать которые помогал один янакона. Весь этот долгий день дон Бенито, не вставая со своего сиденья, усердно истреблял врагов. Стрелял он так много, что аркебузы раскалились и жгли ему пальцы.