"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12

— Холодно тут, пошли в дом.

Они быстро оделись, Ульрика подняла нож с земли и, взявшись за руку, пошли они к себе в покои, в постель.

Но прежде чем лечь с любимой подругой, Ульрика во всём любившая порядок, заглянула в коморку к привратнику, тот не спал ещё, и сказал ему:

— Там, среди камней, девка какая-то померла, ты снеси её в реку, негоже, чтобы у дома она валялась.

Привратник встал, поклонился в знак, что понял.

А Ульрика поспешила в кровать, где ждала её Анхен, которую все звали не иначе как благочестивой. Ульрика легла с ней, и кровь они с себя не смыли, хоть и засохла она уже.

Если бы где в другом месте она лежала, то и трудов бы для него больших не было. Скольких он уже на тачке к реке отвёз, а в камнях, там, на тачке не проехать. А мёртвого человека как тащить, попробуй-ка, хоть даже и девка молодая. Привратник нашёл ящик, простой, из прутьев сплетённый. И пошёл в камни, а так как темень на улице была, взял лампу. Девку Михель Кнофф нашёл там, где и положено. Лежала она голая лицом вниз, в луже крови, в кругу камней, среди гнилых костей. Ну, лежит и лежит, кровь так кровь, его дело маленькое, сказано девку в реку кинуть, значит нужно кинуть. Он поставил лампу на камень, открыл ящик и стал грузить туда тело, а оно не холодное ещё. И лёгкая она была, худенькая. Но в ящик вся не залезла. Ноги торчали, да и ладно. Взял он за край ящика, решил дёрнуть его вверх на камень и так потихоньку до реки волочь с камня на камень, поднатужился и… крякнул, и бросил ящик. Отшатнулся, схватился за поясницу, да другой рукой лампу задел, свалил её, огонь погас. Стало совсем темно, только ветер да река блестит от луны. Мужик застыл: темень и боль нестерпимая в пояснице, вонь мёртвого места, и ноги девичьи что белели, торча из ящика. И стало ему страшно, так страшно, что лампы он искать не стал, заковылял, как мог быстро к дому через камни, держась за спину.

Вокруг вдруг светло стало. Волков открыл глаза и ничего не мог понять. Свечи — ни одна не горит. За окном чёрная темень, а в покоях светло. Нет, не так конечно светло как днём, но светло. Видно всё. И казалось, стоит кто-то рядом. Кто стоит? Зачем стоит? Не ясно. По привычке, старый вояка хотел потянуться к изголовью, на месте ли железо, мало ли… А не смог. Рука словно из свинца, не двинулась даже. И вторая тоже, словно чужая, словно отлежал. А тот, кто стоит рядом, не уходит. Голову поднять — поглядеть, нет сил, только глазами он мог по сторонам поглядывать. Так это сон.

Конечно сон, что ж ещё может быть? Дурной сон и только. Надо чем-то пошевелить и проснёшься. В тяжких и дурных снах всегда так. Он снова пытается пошевелиться… и тут на край кровати в ноги ему садится девочка. Голая, худая, кожа серая вся. И на него не смотрит, смотрит в стену и поёт какую-то песню. Веселая была бы песня, умей она петь, а она не умеет, не поет, а квакает странно, словно лягушка в тине. И оттого тяжко слушать её.

— Хватит, — пытается сказать кавалер ей.

А получается как у дурака-поберушки, что у церкви побирается: «Хааа…»

И всё.

А девочка тут словно услышала его, повернулась лицом к нему и он её признал:

— Эльза.

Получилось только «Ээаа…»

— Признали, наконец, — квакает Эльза. — Наверное потому, что я серая. Вот вы сразу и не признали. А серая я от того, что убили меня.

— Не искали вы меня, вот меня и убили. Видите? — она запрокидывает голову, показывает ему горло. И вставляет в дыру на горле грязный палец. — Перерезали. Оттого я и квакаю, а не говорю.

— Хэтэо?.. — спрашивает Волков.

— Кто? — догадывается Эльза. — Кто убил меня? — она смеётся, смех её ужасен, тяжек, теперь она ещё и булькает при каждом звуке. — Так вы ж знаете, зачем спрашиваете?

Он молчит, и рад сказать бы что-нибудь, а что тут скажешь.

— Вот не нашли вы меня, — снова говорит девушка и совсем без упрёка, — теперь и сами за мной отправитесь. А я уж думала, что добрый хозяин мне нашёлся. А не получилось ничего. Ну, так Бог судья вам.

Она опять запрокидывает голову и опять пальцами лезет в дырку на горле, изучает её. Потом встаёт:

— Ну, так пора мне, пойду, сейчас к вам она придёт, я боюсь её.

Волков напрягся, собрал в себе все силы только для того чтобы спросить: «Кто придёт». Да всё равно не получилось у него. А она удивилась его незнанию, словно услышала вопрос и произнесла:

— Она за вами придёт. Идёт уже, слышу её. И зря вы меня к себе не звали, я то о вас думала. Прощайте.

И не стало девушки в комнате, будто и не было её.

Её не стало, а в комнате кто-то был. И был этот кто-то тяжел и холоден. Сырой, как земля сыра бывает. Кавалер глазами вращал, пытался по сторонам смотреть, да всё не видел никого. А голову ему не повернуть было, так тяжела, словно каменная стала. Сопел он и дышал уже, будто бежал долго, силился, но все ровно не мог никого увидеть. И когда выбился из сил, тогда услышал, как тяжко заныла половица под чьей-то тяжёлой ногой. Щекой правой он почувствовал холодный туман, и возникла над ним нависая белая фигура. И Волков сразу узнал её, сразу. Стояла над ним, вся в белом, вся, благочестивая матушка Кримхильда. Смотрела на него чёрными без зрачков глазами, изучала, растянув губы в улыбке.

А на ней были не просто одежды, был на ней белый богатый саван. А ещё фата на голове белая и венок из белых цветов, такой, какой надевают умершим девам непорочным, вот только цветы засохли давно. К чему старухе такой венок.

— Зачем пришла, ведьма? — спросил кавалер с трудом. — Рано ещё. Я в девяти осадах выжил. Семь больших битв пережил. Я из чумного города ушёл. Я с твоей хозяйкой, со смертью знакомец, она меня нигде, покамест, не брала.

Матушка Кримхильда стояла и молчала. Нависала над ним не отводя чёрных глаз бездонных.

Тут кавалер силы обрёл, вздохнул глубоко и сказал её:

— Зачем же тебе венок девичий? Не носи его старая тварь, ишь ты, чистою себя мнишь?

Она как будто обиделась, перестала улыбаться, рот свой открыла, а он полон жижи чёрной, не то крови гнилой, не то грязи, и капли этой жижи стали капать на постель кавалеру, да на руку ему.

Он и рад из-под капель руку убрать, но сил только на разговор хватит, на крик:

— Прочь пошла, прочь, говорю. И венок сними, ведьма.

А она не идёт, лицо белое у неё, подстать савану, а рот чёрный у неё, подстать глазам страшным. И пальцами двумя, теми, что самые длинные, к нему тянется, тянется медленно. Не спешит, а куда ей спешить.

— Сгинь ты, — сипит кавалер дыша тяжко и глаз от пальцев не отводя, — сгинь, утро настанет, так приду к тебе, сожгу вместе с кроватью.

Но не боится она, так и тянется к нему двумя перстами, узловаты они, а на них ногти жёлтые, плоские, длинные как у крота. Такими ногтями хорошо могильную землю рыть, легко рыть. А он, где силы то взял, руку поднял и схватил её за саван, и говорил яростно глядя ей в глаза:

— Венок, венок сними тварь, не смей носить его, проклятущая!

И тут его лба перстами она коснулась. Словно железо в кожу вошло. И ожгло его угольями, глаза заломило, захотел он встать и кричать, меч взять и рубить старую, пока куски от неё падать не начнут, да вдруг в комнате темно стало и тихо. Ослабла рука, что саван сжимала, и упала на перину.

Тихо стало. Ночь была. И кроме него никого не было. Ни девушки не было, ни старухи. Ни шороха, ни света. А вот ломота в членах и жжение в глазах было.

Кавалер приподнялся на локте, и это ему не просто далось, и позвал:

— Ёган, монах.

Никто не ответил ему. Да и кто бы ответил, все внизу спали в людской, а он не кричал, а шептал:

— Дьяволы! Монах, Ёган!

И снова никто его не услышал. Тогда надумал он встать, ноги с кровати спустил, сел кое-как, посидел, отдышался и решился.