Иномерники

«Значит, они готовятся», – почти с удовлетворением принял это известие Чолган и для практики подвигал пушками, которыми их параскаф был облеплен теперь сверху и снизу, под днищем.

Лететь на этот раз пришлось довольно долго. Что и как тут, в Чистилище, происходило с расстояниями, никто из них особенно не понимал, да и вообще никто не понимал, но летели, летели… Пока снова, как уже бывало, неожиданно не поняли, что сидят в огромном, циклопическом и даже еще более растянувшемся и перед ними, и вокруг них лабиринте. «Вот здесь они обычно встречаются». Кажется, Чолган решил подготовить второй экипаж. Была в нем за второй, ведомый сейчас экипаж иномерников какая-то опаска. Не слишком-то он на них рассчитывал, больше прикидывал, как сподручнее и надежнее их прикрыть, если драка случится.

«Гюль, будь готова прыгать резво, второй экипаж, тоже учитывайте: летим быстро, если…» Завершить свое ценное указание Костомаров не успел, откуда-то появились чудища, сразу штуки три. Они словно отделились от стен, угадывавшихся за пеленой слепой мути, которая была для Чистилища обыденной.

Второй экипаж и рванул, то ли нервы не выдержали, то ли у них не было подлинного понимания ситуации. И связь между экипажами растянулась, как резиновый шнур, сделавшись длиннее, еще длиннее… Она могла бы вовсе порваться, если бы Гюльнара тоже скачком не подняла напряжение на резонаторах и не догнала своей машиной вторых. «Они же толком не нападали еще, чего вы?» Ответом от второго экипажа было лишь смущенное сомнение. Костомаров заметил: «Зато теперь они набросятся, вы слишком нас обозначили». И это была, к сожалению, правда.

«Все как в жизни», – вдруг объявил Чолган почти торжественно. «Ты о чем?» – «Он сам не знает, о чем он, дуралей!» Что это были за переговоры, никто не понял. Их оглушило такое давление на сознание, будто бы они попали под лавину всего и сразу – звуков, тяжелого и мокрого снега, режущих осколков стекла, горячего взрыва, бухнувшего у каждого в сознании, и ледяного втягивающего в себя простора едва ли не антарктических смертоносных полей, ветра и скользкой пустоты. А может, этот взрыв произошел в сознании лишь кого-то из них, но этого хватило всем, потому что они сейчас были так плотно и тесно связаны, как не бывают вместе даже двойняшки в материнской утробе.

«Они нас окружают, возможно, собираются атаковать», – бодренько так, с некоторым вызовом в голосе высказалась Виноградова. Вот только могла бы и не храбриться, все понимали, насколько ей страшно. Чолган попытался ей каким-то неведомым шепотом при их общности объяснить: «Не надо так бояться, они от этого только стервенеют». Но его тон все равно прозвучал по всему лабиринту громко и отчетливо, едва ли не с эхом.

«Да что же здесь творится?» – поинтересовался Блез, и это каким-то образом, как в горах несильный хлопок в ладоши вызывает ужасающую лавину, послужило началом нападения тварей. Они закружили, заиграли, заискрили даже какими-то своими, невидимыми, но все же ощутимыми сейчас блестками. И бросились в атаку.

Чолган ударил сразу в нескольких направлениях, как ему удалось такое, осталось загадкой. Гюльнара тоже довольно удачно остановила-отбросила трех сине-зеленовато-серых тварей выстрелами из пушечки, которую держала строго перед собой, выпадами точными, будто удары безупречного клинка. Но била она, чтобы расчистить дисколету проход, чтобы освободить пространство впереди! На тех зверюг, которые оказались по бортам или сверху-снизу их машины, она особого внимания не обратила.

«Ты же… рвешься вперед?!» – с возмущением завопил Чолган, но Гюльнара ему не ответила. Она снова била, да так, что любо-дорого было бы посмотреть, если бы хоть кто-то мог ее видеть, а не просто чувствовать ее бешенство, ее жесткий порыв. Все это понимали, ощущали едва ли не самыми кончиками своих нервов и ничего не могли с ней поделать. Она рвалась вперед, как невероятное каменное ядро из огромной пушки, она неслась, словно непреодолимая стихийная силища, и ей некогда было слушать кого-то, кто ее не понимал.

Они прошли через скопление тварей, разметав их в брызги, как сквозь воду, и даже добавили себе скорости, напора, уверенности. Стены вокруг них сошлись в привычные тоннели, чернеющие впереди, как бывало уже, как самый настоящий вход в Преисподнюю. И Гюль ринулась в черноту легко, без малейшего сомнения, словно она была сейчас уверена в собственном бессмертии. Это казалось почти таким же неожиданным и даже страшноватым, как стены, которые, извиваясь, обтекали ее движение, ее прорыв, и уводили… Куда?

Твари отстали. Кто-то едва слышно, на грани понимания, откомментировал: «Ну вот, значит, и твари эти боятся здесь появляться».

А потом, как было уже однажды, их охватил оранжево-жгучий свет, он и вывел их из долгих и длинных ходов, ограниченных стенами. Они оказались на иной стороне лабиринта, где было почти светло, и они двигались в этом свете по инерции, без заметных усилий, подаваемых на полетные движки, но теперь их полет во всем этом огромном и беззвездном пространстве казался чем-то вроде движения ползущей по необъятному миру улитки. И возникала странная идея: сколько ни добавляй мощность на резонаторы, это все равно окажется бесполезным. Они именно ползли, и изменить-ускорить это их, с позволения сказать, перемещение не были способны никакие изобретения человечества, никакие доступные им мощности и никакие их напряжения пси. Здесь, как почему-то казалось, малыми были бы и энергии, сравнимые с энергией Солнца или даже других, мощных и больших звезд.

И среди этого необъятного пространства было что-то, заполнявшее его оранжевым светом, который выжигал в них саму сущность людскую, выбирал из них все, чем они являлись, или могли бы быть, или чем были когда-то прежде. Они даже переговариваться между собой уже не пробовали, они просто оказались одним малым зернышком жизни в том месте, где не могло быть привычной жизни и привычных разговоров.

«Я сейчас, сейчас…» – твердила себе, уже именно себе, Гюльнара. Другие ее сотоварищи и коллеги, находящиеся рядом, почему-то не были способны сейчас понимать ее. Она оказалась в одиночестве, как бывало прежде, еще до того, как ей выпала удача учиться на антигравитора… Хотя вся аппаратура работала исправно и даже – хотя это могло показаться странным – еще лучше, еще полнее, точнее и правильней, чем когда-либо прежде.

Она почему-то была уверена, что может найти здесь место, где не будет того ужаса, который они только что прошли, и сумеет определить зону, где они будут хотя бы на время в безопасности.

В отличие от прошлого раза она не видела тварей, которые бы клубились огромным, несметным, едва ли не космическим косяком. Скорее всего, они как-то миновали его, хотя и не заметили, как это произошло. Она просто старалась доставить свою машину, и людей в ней, и соседнюю машину – в место, которого еще никто из них не видел и о котором никто ничего не мог что-то знать.

Гюльнара вдруг почувствовала, что слабеет. Воля и решимость уходили из нее, как вода из разрубленного бурдюка. Она едва не умирала, но почему-то знала, что сумеет эту смерть в себе превозмочь. И вдруг…

«Мы здесь, Гюль, с тобой», – подумала Наташа Виноградова. И действительно, они были здесь. Вот только еще бы понимать, где находится это самое «здесь»? Но затем… Затем Виноградова умерла.

По-настоящему и безо всяких видимых, заметных причин. И даже без боли. Она попросту скончалась, ушла в тот свет, который их окружал, полностью, целиком растворилась в нем, без остатка. Как вода вдруг испаряется из не очень глубокой плошки на солнышке в самый горячий полдень.

«Наташа!» – позвал ее Блез, он был почти спокоен, даже не напряжен, хотя потерял своего суггестора, и система пси вокруг его машины резко изменилась, обнажилась, сделалась щербатой, неполной… Он пробовал силой уже своего пси вернуть ее, снова сделать живой, думающей, дышащей и отвечающей на его запросы… Но это было бесполезно. И невозможно, как бы он ни старался.

А затем Гюльнара нашла то самое слепое пятно, где оранжевый свет почти не действовал на них. Она нашла и вошла в это пространство, оно показалось ей чем-то вроде облака, в которое вдруг влетает самолетик, чтобы повисеть в нем, даже продолжая свой полет. Застывать в нем Гюльнара не собиралась, жаль было набранного хода, но даже вся инерция их полета представлялась сейчас для них всего лишь застывшим, как в янтаре, покоем.