Инспектор и бабочка

Но и Лали необычный ребенок. Хотя ее легко представить в красной пижаме с рождественскими шарами. В рождественских шарах сидят вовсе не олени, не маленькие безобидные птицы, – в них притаились смерчи. В них ворочаются насекомые, гремучие змеи трясут погремушками на хвостах. В них притаилась темнота, которую так боялся маленький Икер.

Взрослый Субисаррета тоже боится.

Страх сковал его внезапно, в самом низу лестницы (Лали уже успела добраться до середины); это ловушка, западня, не стоило ему соглашаться на экскурсию по вилле Сурисьер, не стоило переходить на ту сторону улицы, где стоят маленькие кустарники в кадках. Не стоило приезжать на улицу Ренуво, да и сама поездка в Бенин была неважной идеей.

– Ну, что же ты? – обернувшись, зовет инспектора Лали. – Идем. Может… ты боишься?

Старый, как мир, приемчик, на который вечно ловятся все, без исключения, мальчишки. Страх показаться трусом в глазах девочки (в глазах кого бы то ни было), гораздо сильнее, чем сам страх. Преодолеть его – вопрос чести.

– Я иду.

Второй этаж совсем не похож на первый: в нем больше света и намного меньше этнографических штучек. Ослепительно белые стены украшают не панно и маски – картины в простых, но элегантных рамах. Очевидно, это часть коллекции Дарлинг: много абстрактных полотен, чуть меньше – сюжетных. Об Африке напоминает лишь комод из черного дерева, украшенный железными полосками, и коллекция ружей на стене. Субисаррета – не особенный знаток раритетного огнестрельного оружия, но как минимум один экземпляр ему знаком: винтовка Маузера времен Англо-бурской войны. Окна – в противовес узким стрельчатым окнам первого этажа – широкие, в пол. Из них хорошо просматривается поле для игры в крикет и то, что до сих пор было скрыто от глаз инспектора: пальмовая роща, несколько десятков розовых клумб, хозяйственные постройки и стеклянная оранжерея. Зал второго этажа намного меньше «рыцарского» – это, скорее, гостиная. Ничем не отличающаяся от любой гостиной в Европе: стиль хай-тек преобладает.

В гостиную выходит сразу несколько дверей.

– Это комната Мо, – поясняет Лали, указывая на дверь по правую руку от Икера. – А рядом – ее кабинет. Комнаты Исы напротив.

– А твоя?

– Скоро увидишь!

Планировка второго этажа едва ли не в точности совпадает с планировкой первого: во всяком случае, Субисаррета видит похожий и также уходящий в темноту коридор. Коридор наполнен едва различимыми для уха шорохами, шепотами и посвистываниями, он притягивает и отталкивает одновременно. Отталкивает все же больше: Икеру хотелось бы остаться в гостиной, в простом и понятном мире хай-тека, но найти повод, чтобы хотя бы задержаться, – непросто.

– Там живет червь Раппи? – спрашивает он, указывая рукой на пальмовую рощу за окном.

– Да. Хочешь с ним познакомиться?

– Особым желанием не горю. Вдруг он утащит меня, как твоего приятеля Ндиди?

Это всего лишь шутка. Игра в поддавки, которую обычно практикуют взрослые в общении с детьми, но Лали не собирается играть в поддавки, и ответ ее неожиданно серьезен:

– Ндиди сам виноват. Он был глупый воришка и однажды украл у Мо одну штуку… Ту, где хранятся сигареты.

– Портсигар? – подсказывает Субисаррета.

– Портсигар, да.

Уж не тот ли портсигар с фелюгой, который инспектор видел на «Candela Azul»?

– Но потом портсигар нашелся?

– Да.

– Так, может, Ндиди не крал его?

– Он нашелся в его вещах. Вот и выходит, что червь Раппи поступил правильно, когда сожрал Ндиди. Но тебе ничего не грозит.

– Потому что я не собираюсь красть портсигары.

– Потому что ты – мой друг. Ты ведь мой друг?

Второй раз маленький ангел задает один и тот же вопрос. И второй раз получает один и тот же ответ:

– Да.

Теперь Икер не думает ни секунды, «да» проскакивает легко, не то что раньше; оно приятно холодит нёбо и возвращает инспектора в прошлое, в кафедральный собор Памплоны, где он впервые увидел Борлито. Ничего не забылось: щенячий восторг по поводу обретения друга и легкое головокружение от перспектив, которые открывает общение с ним. Непосильный груз детских тайн, грез и страхов можно с легкостью разделить на двоих. Или умножить, но легкость все равно никуда не денется. Проекций на будущее еще не существует, но тем ценнее настоящее, а в нем – залитая солнцем улица Эскарос (она заканчивается у самого горизонта, над которым парят, взявшись за руки, Иисус и Дева Мария) и нарисованная бутылка из-под сидра, – в ней обитают бабочки. Вечная дружба с Борлито началась с рассеченной его альбомом переносицы, вот и сейчас – переносица инспектора Субисарреты сладко саднит. А в горле больше не стоит ком из налипших милостью Альваро хлебных крошек. Все это время Субисаррета так тщательно выискивал всевозможные знаки, что едва не прошел мимо главного.

Лали.

Вот кто заполнит пустоту в сердце инспектора, образовавшуюся с уходом Альваро. Ни одной женщине так и не удалось сделать этого, но это вполне может сделать друг.

Лали – друг.

Друг.

Инспектор так ошеломлен этим открытием, а еще больше – собственными чувствами к Лали (в них нет ничего двусмысленного, ничего порочного – всего лишь нежность), что некоторое время рассеянно молчит. Но молчание не может длиться вечно.

– А кому принадлежат ружья?

– Никому.

– Но кто-то же их собирает… Исмаэль, да?

– Исе все равно. Он любит только свой саксофон, Мо и меня. А на оружие ему наплевать. Зато Мо нравится оружие. Очень, очень нравится, – тут Лали прикладывает палец к губам и заговорщицки подмигивает Субисаррете. – Только не выдавай меня. Если Мо узнает, что я сказала тебе об оружии – нам обоим не поздоровится.

– Почему?

– Нипочему. Расскажу тебе как-нибудь потом.

– Лучше расскажи мне про Виктора. Тот парень из гостиницы, помнишь? Ты называла его Амади.

– Ну и что?

– Я узнал, как переводится Амади. И про Хлея я тоже узнал. Ты ведь назвала их не просто так?

– Просто так, – веселится Лали. – Просто так!

– Не думаю, что это правда. Мы ведь друзья, да?

– Еще какие!

– А друзья должны говорить друг другу правду.

– А можно сказать ее как-нибудь потом?

– Когда?

– Потом, потом, —

Беспечный смех Лали несется из коридора, куда она успела улизнуть. Икеру ничего не остается, как последовать за ней. Странно, но чем дальше он продвигается по коридору, тем больше его охватывает сосущее чувство тревоги: от недавних щенячьих восторгов не осталось и следа. Не осталось следа от прохладного хай-тека: ощущение такое, что инспектора засасывает трясина или зыбучие пески, каждый следующий шаг дается ему тяжелее предыдущего, этот коридор никогда не кончится, никогда!.. Шепоты и вздохи, едва доносившиеся до уха Икера, когда он был в гостиной, теперь стали громче, но определить, откуда они идут, невозможно:

отовсюду.

Субисаррета пытается убедить себя – все нормально, все совершенно нормально. Вот стены: они обиты панелями из темного дерева: такие панели он видел во множестве домов в Сан-Себастьяне и раньше – в Бильбао, и еще раньше – в Памплоне. В доме, где он провел детство. Даже гравюры, развешанные на стенах, кажутся ему знакомыми. Умилительные, почти лубочные картинки из жизни малютки-Христа и Девы Марии; из жизни подросшего Христа (Дева Мария нисколько не изменилась). Есть еще гравюры из малознакомой Икеру африканской жизни, литографии с цветами, птицами и животными – не они ли издают звуки?

Нет.

Звуки орудуют в голове Икера, шепот, до того невнятный, звучит все отчетливее: ловушка! западня! – коридор и не думает заканчиваться, темнота впереди не рассеивается, она становится все гуще.

Куда подевалась Лали?

Мысль о Лали разом перешибает все остальные мысли: Лали такая маленькая, такая хрупкая, она не имеет ничего общего с приземистой толстоногой Мафальдой, вооруженной таким же приземистым и толстоногим здравым смыслом.

Лали никуда не могла подеваться, она знает, что делает. Ведь это – ее любимчик-дом.