Инстинкт Инес

Жестом вытянутой руки он указал направление.

– Сейчас из-за войны маяк на острове не работает. То the Lighthouse! [12] Никакой Вирджинии Вулф, – засмеялся Габриэль.

Но у нее осталось иное впечатление от зимней ночи, от ослепительной красоты природы, заледеневшей, но пышной, ярко-зеленой; она благословила дороги, обсаженные деревьями, потому что они давали защиту от смерти, грозящей с небес…

– По-настоящему красиво западное побережье, – продолжал Габриэль. – Корнуолл – это равнина, которую вересковые пустоши теснят к Атлантическому океану. На этом побережье всегда идет борьба. Скалы наступают на океан, а океан на скалы. И видно, как побеждает море; вода подвижна и изменчива, земля тверда и неподвижна, но их встреча великолепна. Гранитные стены вздымаются на триста футов над морем, давая отпор сокрушительному натиску Атлантики, но ведь эти скалистые обрывы и появились в результате непрекращающихся атак могучего океанского прилива. Определенно чувствуется превосходство.

12

Известный роман Вирджинии Вулф называется «На маяк».

Габриэль обнял певицу за плечи. Так холодно в предрассветный час на берегу моря… Она не оттолкнула его руку.

– Защита земли от моря – это камень. Здесь очень много пещер. Серебристый песок. Прежде, говорят, пещеры были логовом контрабандистов. Но следы на песке выдавали их. Помимо этого, здесь мягкий климат и пышная растительность, благодаря Гольфстриму, который обогревает всю Европу.

Она взглянула на Габриэля, высвободившись из его объятий.

– Я мексиканка. Меня зовут Инесса. Инесса Розенцвейг. Почему ты не спросил меня раньше?

Габриэль слегка нахмурился, однако тут же его улыбка стала еще шире.

– Мне не нужно знать ни твое имя, ни откуда ты.

– Пожалуйста, не смеши меня.

– Извини. Ты певица, которая отделилась от хора, чтобы доверить мне свой голос, прекрасный, особенный, да, но еще немного дикий, нуждающийся в шлифовке…

– Спасибо. Я не напрашивалась на комплименты.

– Ладно. Просто голос, нуждающийся в обработке, как английские равнины.

– Видел бы ты заросли мескита [13] в Мексике, – беззаботно сказала она, меняя тему.

13

Кустарник, весьма распространенный в Мексике.

– В любом случае, – продолжил Габриэль, – женщина без имени, аноним, чей путь однажды ночью пересекся с моим. Женщина без возраста.

– Романтика!

– И которая увидела, как я писаю в переулке.

Оба расхохотались. Она опомнилась первой.

– Женщина, которую берут с собой на уикенд и забывают в понедельник, – напомнила Инесса, развязывая шарф и позволяя утреннему ветру растрепать ее медно-красные волосы.

– Нет, – Габриэль обнял ее. – Женщина, которая появилась в моей жизни не случайно и идеально мне подходит…

Что он хотел этим сказать? Он ее заинтриговал, и поэтому Инесса ничего не ответила.

Они пили кофе на кухне. Светало медленно, как это бывает в декабре. Инесса огляделась: незатейливый кирпичный дом, беленые стены. Книг в комнате немного – по большей части французская классика, что-то из итальянцев, разные издания Леопарди, поэзия Центральной Европы. Продавленный диван. Кресло-качалка. Камин, а на полке над ним – фотография совсем молодого Габриэля. На ней он выглядит еще подростком, не старше двадцати. Габриэль стоит, обнимая за плечи юношу, который с виду кажется полной его противоположностью – светлый блондин, он широко улыбается, и его открытая улыбка не таит загадки. Это был образ беззаветной дружбы, всепобеждающей и горделивой, – той гордости, которую испытывают два человека, в юности обретшие и признавшие друг друга и полагающие, что их дружба – это единственная счастливая возможность найти свою дорогу в жизни. Они всегда были вместе. Отныне и навсегда…

В комнате были еще две деревянные скамеечки, стоявшие на некотором расстоянии друг от друга – как инстинктивно поняла Инесса, это расстояние соответствовало длине человеческого тела. Габриэль тут же объяснил ей, что в Англии в деревенских домах всегда держат две одинаковые скамеечки, чтобы ставить на них гроб во время бдения над телом покойника. Когда он покупал дом, эти две скамеечки так и стояли, и Габриэль не стал их трогать и передвигать из какого-то суеверия – он улыбнулся – или чтобы не потревожить призраков, живущих в доме.

– Кто это? – спросила Инесса, пригубив кофе и не отрывая взгляд от фотографии; казалось, она не слушала рассказ маэстро о местных традициях.

– Мой брат, – просто ответил Габриэль, отводя взгляд от погребальных скамеечек.

– Вы совершенно не похожи.

– Ну, я сказал брат, а мог бы сказать товарищ.

– А вот мы, женщины, между собой никогда не называем друг друга сестрами или товарищами.

– Солнышко, подруга…

– Да. Полагаю, мне не следует настаивать. Извини. Я не любопытна.

– Нет-нет. Только давай договоримся, Инесса. Если ты хочешь – не настаиваешь, а просто хочешь, – чтобы я рассказал о себе, тебе тоже придется рассказать о себе.

– Хорошо, – рассмеялась она, ее позабавило, как Габриэль повернул разговор.

Молодой маэстро обвел взглядом свой отнюдь не роскошный домик и сказал, что лично он вообще бы обошелся без мебели и без утвари. В пустых домах царит эхо, царят – если мы умеем слушать – голоса. Он приехал сюда, – тут он пристально посмотрел на Инессу, – чтобы слушать голос своего брата…

– Твоего брата?

– Да, потому что прежде всего он был моим товарищем. Товарищ, брат, ceci, cela [14] и все в таком роде…

– А где он сейчас?

Габриэль отвел глаза. Взгляд его сделался пустым.

– Не знаю. Ему всегда нравилось таинственным образом надолго исчезать.

– Он не связывался с тобой?

– Было несколько писем.

– Выходит, ты знаешь, где он?

– На письмах нет ни даты, ни обратного адреса.

14

И так далее, и тому подобное (фр.).

– А откуда они приходят?

– Последний раз мы виделись во Франции. Поэтому я и выбрал это место.

– Кто их тебе приносит?

– Отсюда рукой подать до Франции. Я даже вижу берег Нормандии.

– А о чем он тебе пишет в письмах? Извини… Сожалею, но ты мне сам разрешил…

– Да. Ладно, не волнуйся. Ну, он любит вспоминать нашу молодость. Скажем, как он мне завидовал, когда я приглашал танцевать самую красивую девушку, и мы были в центре внимания. Он сознается, что ревновал меня, но ревновать кого-то означает, что человек настолько важен для нас, что не хотим его ни с кем делить: ревность, Инесса, а не зависть. Зависть отравляет нас ядом бессильного желания быть другим. Ревность же облагораживает – мы хотим, чтобы другой стал нашим.

– А каким он был? Он сам не танцевал?

– Нет. Он предпочитал смотреть, как я танцую, а потом говорить мне, что ревновал. И так во всем. Он словно жил моей жизнью, а я его. Мы дружили, понимаешь, у нас была та глубокая внутренняя связь, которую люди редко понимают и всегда стараются разрушить. Жизнь стремится разлучить нас: работа, честолюбие, женщины, привычки – все то, чего человек добивается в одиночку… Вот такая история.

– Может, и хорошо, что так все вышло, маэстро.