Институт сновидений

А Игорек мой вскоре из такси уволился (двести-то рублей я ему наутро отдал, да с ним же вместе и посмеялся), перешел в мясники. Только развернулся – мне, между прочим, всегда любое мясо по госцене, – как Гульнара ему шах кидает – зам. зав. магазина! А тут вдобавок по мужской части… Вот здесь же, в моей бане, стал он на руках бороться с заезжим мужиком. Тот предупредил, что чемпион Свердловска по армреслингу, но Равиль – петух. Жался до последнего и дожался – связку порвал. Вдовин из больницы прописал ему операцию и запрет на культуризм, а Игорек только над профилем мышц начал работать; тут штука сложная: остановишься – мигом вширь поползешь. Словом, полгода псу под хвост – три операции, денег уйму выкинули. Склепали ему руку – сохнуть не станет, но уж прежней силы не видать.

И, что удивительно, не запил мужик, крепкий мишук оказался. Перешел на бензоколонку, к кооператорам, а там – сам знаешь, что за дела. Встретил его как-то, говорю: «Равилька, кончай хреновиной заниматься, до добра не доведет». А он: «Знаю, дядя Миша, но не могу», и такая в глазах печаль – мишук, истинный мишук. «Мебельный, – говорю, – все равно тебе не переплюнуть – тут либо к айсорам надо идти в обучение по камешкам да рыжью, но они же навроде вас татаров – не возьмут чужака, либо кооператив строительный организовывать – а у тебя на то образования нехватка, так что смирись, парень, и все у тебя будет, и чай, и кофе, и какао со сливками».

Не внял. Жизнь мат поставила. Гульнара директрисой стала, а он – вроде как героем.

Чечены с осетинами к нам понаехали, принялись бензоколонку к рукам прибирать, так Равиль их погонял крепко: троим хребтины перебил, одному голову проломил молотком своим (это левой – успел перестроиться), одного на тот свет отправил – к праотцам-джигитам. Бензоколонку отстояли, но на скамейку подсудимых поприсел.

Я на том суде был – народу много набилось. С одной стороны – чечня, с другой – наши. Адвокатов из столицы выписали. Прокурора и судей закупили, конечно, но, как ни крути, вышло Равильке пять лет (самооборона вроде – чечня на него с ножами лезла). Там много чего всплыло, много чего и замяли – обычный, словом, процесс, – раз в два года у нас такие случаются. Народ, конечно, за них горой стоял, окромя газетчиков. Те – вечные сороки: «Суд над мафией!» Смех, смех, да и только! Чечня, к слову, ту бензоколонку потом все равно откупила.

Равиля когда уводили, Гульнара закричала было, но он так цыкнул на нее: «Молчи, ребята о тебе позаботятся!» Она и подавилась.

Я видел, какими глазами его провожала – как тогда на крыльцо вела, а он-то, он-то – гордый, мишук, уходил. Победил ее, что и говорить. На зоне такие не пропадают – за одни бицепсы угловым поставят, да плюс легенда, как он чечню лохматил, да и деньги Гульнарины – на зоне деньги все делают.

Леди Макбет

Все. Дошла до ручки. Начала таблетки собирать.

Как-то бабы говорили, что пьяниц не вскрывают. А если и вскрывают – так поди докажи: сам нажрался. Они сейчас чего только не потребляют. Одна горсть – и кляп с ним!

Она решилась – стала копить таблетки, что ей невропатолог после отрезвителя прописала.

Ведь как было – он пил-гулял с пол, наверное, года. Зарплату домой – ни копейки. Пришел в тот день под газом, конечно, а им зарплату давали, она в курсе. Хорошо. Грешным делом, решила подпоить, а потом и вытянуть хоть остаточек. Ему добавила, сама, дура, стакан махнула – для успокоения нервов. Развезло его, но и ее, впрочем, зацепило. А как спросила: «Где деньги?» – он и пошел хохотать, а потом еще с кулаками. Ну и вызвала отрезвитель. Так он, змей, к их приезду начистил зубы, голову под душем отмочил, а потом, как в дверь зазвонили, взял с плиты кастрюлю щей и на голову вывернул. Милиционеры входят, а он вопит: «Спасите, ребята, слепну!»

Что? Как? Кто поверит?

«Пила?» – «Пила». – «Деньги мужик носит, что тебе, дуре, еще надо?»

Видит – лежат на холодильнике: успел выложить. И – в рев! И колотит ее, и тошнота к горлу подступает, а он комедию ломает – стонет. И как понесла их, гадов, как понесла – ровно на пятнадцать суток накричалась.

Мать, конечно, Сереженьку забрала к себе, а он… Пришла – стены голые – все пропил. Сидит на тахте, ухмыляется:

– Будем новую жизнь начинать или как?

Ноги подкосились… и – на колени… и – в рев-вой, и… такая у них опять любовь пошла, как когда-то давно, когда Васеньку делали.

С Васеньки и началось. Выбежал на улицу, попал под машину. А он в командировке был. Соседи, добрые души, донесли, конечно, что у нее в тот день гуляли – подружкин день рождения справляли. И как отрезало. Бил – больно бил, проклинал, потом сам пить начал.

А она? Она – не мать, она не жалела? Ей свою вину всю жизнь носить. Ей помнить, но ведь и прощение должно же быть. Ведь она после отрезвителя стыд-то переборола…

А он не человек уже – зверь и тот лучше, а Сереженька растет – все видит. За дверью вечером сидят, на два замка закрылись – вставил ей парень с работы. А он колотится: «Убью!» И парень тот на подозрении. И любой чих плох. И жизнь его не удалась.

Нет, решилась – стала таблетки копить. Ведь алкоголик – страшно. Скольких они поубивали, и детей даже. «Давай разменяем!» Не дает. Спать вместе – не спит, но претензии предъявляет. А где спать – если каждый вечер… Каждый… А ведь не двадцать лет…

После отрезвителя неделю и держался. Как прошлый был. В кино в воскресенье сходили, а после – шампанского выпили и крышка. С той поры не просыхает.

В ЛТП сдать – убьет. Боится она его. И позор свой не забыть. Не отмыть. Девки говорят – плюнь, найди другого, подговори – пусть ему хлебало начистит. Но как бы сказать? Поточнее чтобы… Не в хлебале дело. Замок парень ей не за просто так ставил – тут он чует верно, но таких парней с тоски – дались они… Нет, тут надо разом кончать. Будут вскрывать – не будут – конец один.

Ну как их не копить? Приполз еле-еле, калошей паленой разит – «БФ» они потребляют. Нет, копить, копить!

Ночью сперва не поняла – завопил-замычал – думала, как обычно, но вывалился в коридор, глянула: «Святый Боже!» И – «Скорую». Промывать – промывали, но что толку – эссенция уксусная. Она у него под кроватью в бутылке водочной стояла. Врачи решили – обознался, но она знала – давно пугал. Допугался – без таблеток обошлось.

А когда хоронили, подружки еле от гроба оттащили – пошла кричать. Так в детстве паровозы кричали – страшно было их слушать, если рядом стоишь.

Крепость

А. Немзеру

По раннему утру, по залитому солнцем городу, по улицам с молодой зеленью лип и тополей, среди редких пешеходов, продвигается человечек. Он не молод, но еще и не так стар, чтоб звать его дедушкой. Старит его скорее облик, раз навсегда принятый, закрепленный чудной одеждой: серая шапчонка, помятая, но аккуратно надеваемая, любимая, как в одиноком дому дворняжка. Далее – очки с особыми линзами: толстые кружки врезаны в едва изогнутое стекло, за ними – размытые работой серые глаза, порой глуповато-доверчивые, но чаще отрешенные, невнимательные к окружающему до надменности. Ниже – воротничок тяжелого, не по погоде пальто, с толстым хлястиком, толстой черной пуговицей, затворяющей эти драповые ворота по-мужски направо. Ниже – брючки, ничем не выразительные, и башмаки тяжелого хода, отвратительной местной строчки. В руке – коричневый портфель. По весенней улице, словно не замечая ее раз в году случающейся чистоты, без особых эмоций и волнения продвигается, именно что не идет, бронированный человечек, человечек – сам-себе-крепость, не потому столь закрытый, что все вокруг плевать на него хотело, а, кажется, потому, что сам, раз отстранившись, имеет с окружающим мало общего. Продвигается он немного наклонившись вперед, не как согбенный болезнью, а как противоборствующий встречному ветру – ежедневное сидение за столом слепило так.

Человечек берет от моста направо, мимо «Клуба юных моряков», задворками первой бани, сквозь груды старых ящиков пивзавода, выбирается к пятиглавой церкви Иоакима и Анны, «что на пропастех». Поднимается на галерею, толкает тяжелую дверь городского архива, входит внутрь, здоровается с постовым.

Павел Анатольевич Огородников приходит за двадцать минут до начала рабочего дня. Аккуратно снимает пальто, вешает в шкаф на плечики. Остается в клетчатом пиджаке, клетчатой байковой рубашке, затянутой у горла однотонным галстучком с булавкой. Затем – нарукавники. Затем – карандашики-карандаши, бритвочки, перочинный ножичек, ластики: красный с толченым стеклом и светло-серый «Кохинор» с мамонтенком, ручка-самописка с черными чернилами, вторая, такая же, на случай поломки первой. Затем – щелчок выключателем, загорается зеленая настольная лампа, обязательная даже в яркую весну, даже в душное старгородское лето – закуток Павла Анатольевича отгорожен от архивных стеллажей большими дубовыми шкафами, перенесенными из городской консистории в марте 1919-го. Затем – разминка пальцев. Затем сесть к столу, придвинуться к нему поплотнее, вытащить из правой стопки «Дело», развернуть, пролистать, просчитать странички, свериться с предыдущим номером в описи. Затем глядеть внимательнее – смаковать, читать, про себя произнося особо ритмически звучащие формулы: «А по указу Государя и Великого князя чинить сей роскат исправно…», или: «… а детей пушкарских, инде же грамоте учиться не захотят, розыскивать и строго наперво упреждать…», или: «И милостию Вышняго, а Вашего Величества щастливым о государстве радением дело сие совершено. А я нижайший имею честь к стопам Вашего Императорского Величества оное предложить…», или: «Пирамида есть тело иногда плотное, а иногда пустое, имеющее базис широкий, и обыкновенно четверо-угольный, а в верьху кончающееся шипом». Кто так сейчас скажет?