Институтки
Шрифт:
И теперь, и когда вырастешь, поступай всегда так; помни, что Младенец Христос родился в простых яслях, в пещере, родился бедным ребенком, именно для того, чтобы, когда люди будут праздновать Рождество Христово, они помнили бы о бедных детях и всем, чем могут, помогали бы им.
Поздравляю тебя, милый маленький Гриня, с твоим праздником, потому что праздник Рождества — детский праздник, и не забывай, что в особенности это праздник детей бедных и что Господь благословляет тех, кто им помогает.
Рассказ Салоповой произвел сильное впечатление, несколько девочек грустно высморкались в кофточки и рукавом вытерли глаза.
— Какова Салопиха! — толковали некоторые. — Ведь ни о чем говорить не умеет, а коснется божественного — откуда что возьмется!
— Салопиха, откуда ты такую легенду узнала? — спросила ее Ольга Рябова.
— Не знаю, — ответила Салопова, — я такие сны все вижу. — И ушла спать.
На смену ей на высокий табурет влезла Русалочка и взволнованным голосом начала:
— Я, медамочки, ведь совсем не так, я ведь не умею, я просто письмом.
— Ну, письмом так письмом, читай только, не задерживай!
И Русалочка прочитала:
Гриня, какой ты счастливый, что можешь бегать и в саду, и на дворе, тогда как мы сидим в классе и только глядим, как солнышко, прокравшись сквозь закрытые окна, прыгает зайчиком по стенам, по кафедре и даже по учителю географии, который так скучно водит палочкой по большой карте и называет города. А солнышко прыгало зайчиком,
Спроси маму Женю, она тебе покажет, как это делается.
Я тебе это рассказываю для того, чтобы ты знал, что так шалить, как мы шалим, не следует, не то придет беда; для нас она и пришла — учитель поймал два раза зайчика у себя на носу, то есть не поймал, потому что луч солнца не схватишь, но два раза чихнул как раз тогда, когда светлое пятно танцевало у него на носу и не давало ему глядеть. Мы смеялись, он рассердился, а проходившая по коридору чужая классная дама Иверсен увидела зеркальце в руках тети Бульдожки и насплетничала нашей Билле. Тете Бульдожке досталось, ее вызвали посреди класса и «пилили» всю перемену. Подумай-ка, Гриня, и не шали, когда будешь большой, как мы, — зайчиков на учителя не пускай.
В тот же день, это было вчера, в большую рекреацию, после обеда, мы все гуляли в саду, и тут случилось положительно чудо: тетя Оля Рябова — ты знаешь, красавица тетя с такими большими, темными глазами — ходила по галерее направо, где мы летом обедали; вдруг в галерею влетела птичка — совсем странная птичка, гораздо больше воробья, но гораздо меньше голубя, так, средняя между ними — пестрая, красивая, с красным и с желтым, голова круглая, а клюв кривой, как испорченные клещи. Птичка ходила по полу, посвистывала. Тетя Оля боялась пошевелиться, но все-таки крикнула тете Петровой, которая стояла на ступеньках галереи и ела булку.
Ты знаешь тетю Петрову, которую у нас зовут Помещицей, потому что она толстая и всегда ест. На этот раз это было очень кстати, потому что сейчас же тетя Петрова начала бросать прекрасной птичке крошки, а та их жадно клевала.
Я гуляла с маленькой тетей Назаровой по задней аллее, знаешь, где летом на ивах много зеленой пены, и вдруг мы заметили знаки, которые нам делала головой и языком тетя Петрова, боявшаяся кричать, чтобы не испугать красной птички. Мы подбежали. Я как увидела ее, так и остановилась, разинув рот, а птичка — порх и села на крыльцо галереи. Не помню как, но только я так быстро сдернула с головы капор, что даже оборвала тесемки, накинула его на птичку, а потом схватила ее руками. А она, представь, Гриня, и не бьется, и не клюет меня, совсем ручная, она, верно, вылетела у кого-нибудь из клетки.
С птичкой в руках мы побежали наверх, в дортуар, прямо к даме младшего класса — Волковой. Она старенькая и добрая, у нее есть собака, такая жирная, что почти не может ходить, а в клетке сидит хорошенькая канарейка, но не поет, потому что она сделана из желтой шерсти. Настоящая живая у нее умерла, а эту подарили воспитанницы в утешение. Волкова очень обрадовалась нашей птичке и сейчас посадила ее в клетку, а желтую канарейку спрятала. Нас она похвалила, что мы поймали птичку, иначе ее могли бы заклевать вороны. У нас их так много живет над галереей.
Потом Волкова усадила нас у себя: тетю Олю Рябову, меня и маленькую тетю Назарову. Тетя Помещица осталась доедать на галерее свои запасы. Волкова — «немецкая дама», хотя она совсем русская и славная. Она рассказала нам легенду о пойманной птичке, которая оказалась клестом.
Легенда, Граня, это не сказка, но и не совсем правда, это, понимаешь, выдумал кто-нибудь историю давно, так давно, что потом и проверить нельзя, правду он говорил или лгал. Вот и говорят — легенда, то есть старая история. Так вот, одна легенда рассказывает, что когда Господа нашего Иисуса Христа распяли на кресте, то клестам стало жаль Невинного Страдальца, они налетели и начали тащить клювом гвозди из рук и из ног Спасителя и так упорно тащили, что клювы их скрестились, как испорченные клещи. Гвоздей им не удалось вытащить, но все-таки Господь благословил их, и с тех пор птичка эта даже зимою из-под коры деревьев и из сосновых шишек достает себе пищу. Всегда весело свистит, любит людей, легко делается ручной, и когда умрет, то тело ее не гниет, а засыхает, как картонное.
Вечером в дортуаре Билле «пилила» меня с полчаса. Дело в том, что теперь уже зима и мы гуляем в саду в теплых зеленых салопах и капорах, а я, ловя клеста, сбросила с себя капор. Сегодня, когда я рассказала П. И. Степанову, учителю естественной истории, о клестах, как они себе клювы скрестили и что они нетленны, он сказал мне, что все это бабьи сказки, что клювы у них всегда, от природы, такие, а что засыхают их тела потому, что они питаются еловыми шишками, в которых много смолы. Может, он и правду говорит, но мне моя легенда нравится больше. Прощай, Гриня!
И Русалочкин рассказ одобрили.
— А хитрая эта Бурцева, — качала головой Иванова, — ведь она что своего-то сказала — ничего! У Волковой повыспросила, у Степанова — гляди, и рассказ готов.
— А я такого клеста непременно себе заведу! — решила Евграфова. — Штук пять заведу и буду держать в клетках!
— Да хоть сотню! Читай, Франк!
Маленький Гриня, я расскажу тебе сказку, которую мне рассказывал мой брат Андрюша. Это самый красивый и самый умный офицер на свете. По крайней мере, так решил весь класс, то есть все твои тети. Откуда взял эту сказку Андрюша, я не знаю, сам сочинил или прочел где-нибудь, но только мне она очень нравится.
Дело в том, Гриня, что на свете все одарены способностью и радоваться, и страдать, и не надо думать, что больно только тому, кто кричит или плачет, вообще умеет выражать свои чувства. Сорванный цветок, надпиленное дерево, растоптанная букашка тоже страдают и умирают, но только мы не слышим их и не понимаем.
Итак, слушай: в поле, недалеко от деревни, стоял большой развесистый дуб. В деревне жил плотник Петр, здоровый, высокий мужик, плечистый, но хромоногий. Каждое утро Петр отправлялся на работу, проходил мимо дуба и каждый раз, не доходя шагов пять до дерева, бросал в него своим топором. Топор визжал в воздухе, вонзался в кору дуба, и сок, как слезы, тек по стволу дерева; надрубленные ветки падали, другие сохли и увядали. Когда Петр не был еще плотником, он набирал у ближнего ручья острые плоские камешки и, прицелившись в дуб, швырял ими. Камни летели как дождь один за другим, рассекали кору и наносили глубокие раны дереву; но дерево молчало, и Петр не понимал его страданий.
Дело в том, что двадцать лет тому назад Петр семилетним ребенком полез на этот дуб за желудями, сорвался, упал, повредил себе ногу и на всю жизнь остался хромым. Петр ненавидел дуб, причинивший ему боль и увечье, и мстил дереву по-своему. Каждый Божий день он наносил ему раны, и могучий зеленый дуб, казавшийся таким сильным и красивым, начинал гнить изнутри; даже птицы, которые так любили его развесистые ветви, перестали прилетать к нему, потому что их пугали камни и топор, которые летели каждый раз, как только Петр шел мимо.
Однажды летом, в жаркий воскресный день, Петр вышел гулять в поле не один, рядом с ним шла Настя, красивая молодая девушка, крестьянка из соседней деревни.
Петр любил эту девушку и хотел жениться на ней. В первый раз в этот вечер Петр забыл ударить дерево. Разговаривая со своей невестой, он не заметил, как потемнело небо и молнии, как золотые змеи, заблистали над его головой, затем полил страшный дождь. Настя схватила за руку Петра и побежала с ним под дуб искать защиты. И дерево приютило их. Его густые еще ветви не пропустили на них ни одной капли дождя. Крестьяне сели на золотистый мох, прислонили головы к изуродованному, изрезанному камнями и топором стволу и стали говорить о своей свадьбе, а дерево, нагнувшись к ним своими ветвями, как будто слушало их.
Дождь утихал, гроза прекратилась, но поднялся такой страшный ветер, что дуб дрожал всеми своими ветвями, а внутри его что-то трещало. Петр и невеста его встали, и Настя побежала вперед. Петр пошел было за нею, но вдруг вернулся — он забыл под дубом свою шапку. Нагнувшись и подняв ее, он вдруг вспомнил, что на этот раз еще не обидел своего врага, и, забыв, что дуб только что служил им защитой от дождя и непогоды, он с глупой злостью стал ударять его кулаком по стволу.
В эту минуту налетел страшный порыв ветра, дуб застонал, ствол его, весь изрубленный топором, не выдержал, рухнул и придавил собою плотника. Настя с криком и плачем прибежала в деревню, и, когда крестьяне собрались в поле вокруг дуба, они нашли Петра уже мертвым, раздавленным громадным стволом погибшего дуба.
Не причиняй никогда, Гриня, боли тем, кто хотя и страдает, но не может защищаться, кричать и плакать. Конечно, это сказка, чтоб показать, что дерево могло отомстить человеку. Ты этого не бойся, а только помни, что зло всегда приносит горе тому, кто испытывает недобрые чувства.
Прощай, добрый маленький Гриня, не забывай своей тети Нади Франк.
— Франк, Франк. Мы под каждой сказкой все подпишемся! Пусть Гриня знает, что сказки написали трое, но от имени всех!
И, порешив на этом, похвалив еще раз авторов, девочки разошлись спать.
В день Рождества Христова, после завтрака, старшие все девочки, собравшись посередине класса, сидели на скамейках и на партах. Было важное общее заседание. Екимова держала карандаш и бумагу:
— Ну, кого приглашать? Слушайте! Батюшку?
— Коллегиально, все-все!
— Попова?
— Пиши тоже от всех, он славный.
— Степанова?
— Все, все, все.
— Дютака?
— Я не хочу!
— И я не хочу!
— Ну его, меня еще тошнит от его L'Egypte, — кричала Евграфова.
— Нет, а я хочу.
— И я хочу!
— Руки вверх, кто хочет приглашать Дютака! Раз, два, три… шесть, ну хорошо, значит, от шести.
— Зверева?
— Не надо, не надо, он злющий.
— Как не надо?
— Я хочу.
— И я!
— И я!
— Трое, ну хорошо, запишу.
— Минаева? — Общее молчание. — Mesdames, кто хочет Минаева?
— Я хочу!
— Франк?
— Ну да, я.
— Еще кто?
— Никто, пиши: одна!
— И напишу, разумеется, напишу!
— Медамочки, да ведь это неловко, — пробовал кто-то запротестовать, но класс зашумел:
— Неловко, так и пиши с Франк, кто тебе мешает.
— Бульдожка, иди в Санчо Пансы к Дон Кихоту, ты, право, похожа!
— Отстань, ты сама на Росинанта [118] смахиваешь.
118
Росинант — конь Дон Кихота.
— Да бросьте, душки, ну время ли теперь ссориться! Значит, Минаева одна Франк. Дальше?
И так перечислены были все учителя и классные дамы чужих классов, многие были совсем забракованы.
Франк отделилась от группы, села к своему столу и, вынув большой лист бумаги, на углу которого был наклеен белый голубок с письмецом в клюве, начала выводить по-французски: «Monsieur l'inspecteur, vu le bal annuel que donne la pr`emiere classe ce 27 d'ecembre, j'ai l'honneur et le plus vif plaisir de vous inviter…» [119]
119
Господин инспектор, принимая во внимание годовой бал, который дает первый класс 27 декабря, имею честь и удовольствие пригласить Вас… (франц.)
Рука писала, а кончик языка от усердия высовывался и двигался в такт перу. Запечатав конверт с голубкой, Надя четко вывела адрес: «A monsieur l'inspecteur de l'institut» [120] . И, моментально сбежав вниз, она тайком вызвала из швейцарской швейцара Якова, сунула ему в руку двугривенный [121] и письмо.
— Это Минаеву — приглашение на бал; как он придет, Яков, так и отдайте!
В этот день Яков получил много двугривенных монет и много писем для раздачи и рассылки учителям.
120
Господину инспектору института (франц.).
121
Двугривенный — монета в двадцать копеек.
На другой день, после утреннего чая, швейцар Яков принес в первый класс письмо.
— М-lle Франк, — сказал он и вышел.
Письмо было от Минаева. Классная дама отдала его ей, не читая. Франк открыла, прочла и густо покраснела; с нею положительно в этом году происходят чудеса: ее принимали за большую, ей писали такие серьезные письма.
«Mademoiselle! J'ai recu votre aimable invitation que j'accepte, en vous priant de m'accorder la premiere contredance. J'ai bien compris les sentiments qui vous ont dict'e la missive… [122] » Так начиналось письмо, и в нем были целые две страницы. Уж конечно, никто из всего класса такого письма не получит! Письмо ходило по рукам и вызывало насмешливые замечания, в которых, однако, чувствовался оттенок зависти…
122
Мадемуазель! Я получил Ваше любезное приглашение, на которое соглашаюсь, и прошу зарезервировать за мною первую кадриль. Мне понятны чувства, которыми Вы руководствовались, составляя данное послание… (франц.)
Вечером в этот день девочки наряжались. Чирковой прислали из дому два прекрасных костюма: рыбака и наяды [123] . Подобрав свои пепельные волосы под красный фригийский колпак [124] , перетянув талию широким красным шарфом, Чиркова казалась хрупким, грациозным мальчиком. Ее зеленоватые большие глаза глядели лукаво и задорно, засученные рукава обнажали белые нежные руки с голубыми жилками.
Нина Бурцева — наяда, оправдывала свое прозвище Русалочки. Кожа ее лица и открытой шеи была бела, как матовый фарфор, распущенные волосы, длинные, черные, прикрывали всю спину. Глаза синие, печальные, и ярко-красные губы. Белое платье и длинная зелень, спускавшаяся с ее волос до земли, придавали ей вид утопленницы. Она как очарованная ходила за своим рыбаком и едва отвечала на вопросы насмешливых девушек.
123
Наяда — нимфа, русалка.
124
Фригийский колпак — колпак конической формы, верх которого ниспадал вперед.