Инструктор спецназа ГРУ

Когда дверца сейфа открылась, прапорщик первым делом увидел сложенные стопкой кассеты — всего их было четыре. Еще здесь были доллары — тысяч пять, не больше. Как видно, Северцев хранил их здесь, чтобы иметь под рукой в случае непредвиденных расходов. Калищук решил, что сейчас как раз такой случай, и спокойно прикарманил деньги — раз генерал сказал, что Северцеву они больше не нужны, значит, так оно и есть.

Больше в сейфе ничего интересного не обнаружилось. Федор Аристархович постоял некоторое время, разглядывая кассеты. Он никогда не считал себя мастером интриги, всегда предпочитая простые решения вроде сломанной челюсти или отбитых гениталий, но в данном случае идея лежала на поверхности и ее следовало всесторонне обмозговать. Генерал явно боялся этих кассет, а значит, они могли послужить неплохим залогом его, Калищука, безопасности. Вероятно, хозяин тоже намеревался использовать их таким же образом, но что-то у него там не задалось генерал оказался совсем не таким чурбаном в погонах, каким мнил его полковник Северцев, да и со временем у полковника вдруг оказалось туго. Этот спецназовец здорово урезал отведенные товарищу полковнику сроки, и Калищук снова покачал головой, дивясь удачливости невзрачного с виду мужика, которого привез давеча этот слизняк Рябцев.

Но думать сейчас следовало не о спецназовце, а о кассетах, по-прежнему лежавших на полке открытого полковничьего сейфа. Можно было, выполняя приказ, уничтожить кассеты, заслужив тем самым благодарность генерала. Калищук подергал себя за ус, с сомнением качая головой. Ему почему-то казалось, что в сложившейся ситуации благодарность может выразиться в довольно странной форме. Преданный или не преданный, прапорщик Калищук генералу нужен не был: у того хватало своих холуев, а прапорщик знал слишком много. Получалось, что кассеты нужно взять себе и со временем осторожно проинформировать об этом товарища генерала.

Была еще и третья возможность — самая, пожалуй, соблазнительная в том смысле, что для ее осуществления ничего не требовалось предпринимать. Кассеты можно было оставить там, где они лежали, аккуратно закрыть сейф, запереть кабинет, выйти за ворота и бежать на заранее подготовленные рубежи. Если кассеты останутся у Северцева, то пусть эти два волка грызутся в свое удовольствие; если же они попадут в руки милиции или прокуратуры, то и в этом случае прапорщику Калищуку ничто не грозит: его-то имя на кассетах вряд ли упоминается.

Было, правда, и здесь одно «но»: а что, если оба его хозяина выйдут сухими из воды? Они начнут искать беглого прапорщика каждый по своим каналам, а эти двое будут, пожалуй, пострашнее любой прокуратуры… Нет, кассеты следовало взять. В случае чего, Северцев ему за это спасибо скажет: подстраховал, мол, в трудный момент, выручил.

Прапорщик решительно выгреб из сейфа кассеты и распихал по карманам. Было бы неплохо их прослушать, но это еще успеется — сейчас Федор Аристархович чувствовал, что надо поторапливаться. Он закрыл сейф, запер кабинет двумя оборотами ключа и спустился в гараж для автомобилей обслуживающего персонала, где стоял его «чероки». Устроенные по последнему слову техники ворота послушно поползли вверх, стоило нажать кнопку на пульте дистанционного управления. Прапорщик едва справлялся с нетерпением, наблюдая за тем, как неторопливо расширяется щель дневного света между бетонным полом гаража и нижней кромкой ворот. Наконец ворота поднялись — и Кали-щук дал газ.

Два охранника откатили в стороны тяжелые свежеокрашенные створки наружных ворот.

— Я в город, — бросил им Калищук. — Лыков за старшего.

Когда знакомый забор скрылся за поворотом, прапорщик подумал, что стоило, возможно, предупредить ребят, чтоб рвали отсюда когти, но только пожал плечами: да какое ему, в сущности, до них дело? Пусть выбираются, как хотят. Старик Дарвин был прав: выживает сильнейший, а недоумкам туда и дорога.

И потом, что им грозит? Они же пешки, болванчики с автоматами, военные, которые служат там, куда направит командование. Направило командование караулить дачу, вот они и караулили. Направило бы дерьмо возить — возили бы как миленькие. Так что с них и взятки гладки.

Выехав на шоссе, прапорщик почему-то свернул не к Москве, а в прямо противоположном направлении. В Москве ему теперь было совершенно нечего делать, а все, что могло пригодиться в «загробной» жизни, он вот уже неделю возил в машине — и, выходит, не зря.

Джип несся по шоссе, на сиденье справа от Калищука тихо побрякивали кассеты. Ему пришло в голову, что времени на их прослушивание у него теперь предостаточно, да и места лучшего не найдешь, сколько ни ищи. Он на ощупь взял первую попавшуюся из четырех кассет и скормил ее магнитоле. Скрытые под черным пластиком передней панели динамики заговорили голосами его погоревших боссов. Калищук закурил и стал слушать, не отрывая глаз от дороги и время от времени покачивая головой в невольном удивлении, потому что то, что он слушал, было гораздо увлекательнее любой радиопостановки.

Мещеряков непроизвольно широко зевнул и, спохватившись, запоздало прикрыл рот ладонью — бессонная ночь уже давала о себе знать. Сидевший во главе стола генерал Федотов с интересом посмотрел на него, подавшись вперед грузным телом.

— Соскучился, полковник? — осведомился он.

— Виноват, товарищ генерал. Просто ночью поспать не удалось.

— И где ж тебя черти носили? — Радушно осведомился генерал. — жена за порог, а тебя уже и след простыл. Не мальчик уже, кажется. Или ты как в поговорке седина в бороду, а бес в ребро?

— Да какой там бес, — махнул рукой Андрей. — У меня и бороды-то нет…

Он замялся. Участники оперативного совещания во главе с генералом заинтересованно смотрели на него, ожидая продолжения и втихаря радуясь паузе совещания у генерала Федотова всегда проходили напряженно, и генерал любил в целях разрядки устраивать подобные лирические отступления. Андрей был не против, но именно сейчас он не знал, что сказать генералу. Сидевшие за столом люди были давними друзьями и коллегами, которых за долгие годы совместной службы Мещеряков привык воспринимать как свою вторую семью, и он непременно выложил бы все прямо при них, если бы не помнил все время, что кто-то из них двурушничал, работая на Северцева.

Генерал подождал еще пару секунд и, кажется, понял, в чем дело. Он быстро закруглил совещание, тем более, что все основные вопросы были уже решены и разговор последние десять минут велся в основном о мелочах.

— Все свободны, — сказал Федотов. — Мещеряков, задержись.

Коллеги, выходя из кабинета, посылали полковнику иезуитски-сочувственные взгляды и молчаливые напутствия: кто-то сделал почти незаметный, но очень неприличный жест весьма натуралистического свойства, кто-то, косясь на генерала, поднял на уровень плеча сжатый кулак — дескать, но па-саран… Генерал перекладывал на столе бумаги, старательно делая вид, что ничего не замечает.

— Кофейку не хочешь? — спросил генерал, когда за последним из его подчиненных закрылась дверь.

— Не откажусь, — сказал Мещеряков, массируя ладонью лицо. — Извините, товарищ генерал. Всю ночь не спал, устал, как собака, а у вас тут кресла мягкие…

— Стареешь, Мещеряков, — сказал генерал и распорядился по селектору насчет кофе. — Может, коньячку?

— На службе… — с сомнением протянул Андрей.

— Не пудри мне мозги, полковник. Будто я не знаю, что ты в сейфе у себя хранишь. Тебе какого: такого, как у тебя, или моего?

— Даже марку знаете, — покачал головой Андрей.

— Работа у нас с тобой такая, товарищ полковник. Так какого тебе?

— Лучше вашего.

— Губа не дура. А откуда ты знаешь, что мой лучше?

— Работа такая, товарищ генерал.

Генерал хмыкнул и полез в тумбу своего огромного письменного стола. Пожилая секретарша принесла кофе и тихо удалилась, неслышно ступая по толстому, но уже порядком вытертому ковру. Тишину нарушало только мерное тиканье больших напольных часов черного дерева, стоявших в углу кабинета. Пока генерал колдовал под столом, Мещеряков еще раз с наслаждением зевнул, едва не вывихнув челюсть.