Инструмент языка. О людях и словах

– Знаете, за дружбой нужно ухаживать.

Подумав, он добавил:

– Сейчас я иду к одной женщине, чтобы, так сказать, реабилитироваться.

Высказывание Ханса-Петера о дружбе впоследствии стало ключевым для наших друзей и нас самих. В поисках аргументов для дружеской встречи (с возрастом они, увы, все нужнее) вслед за Хансом-Петером мы говорим друг другу: «Freundschaft muss man рfie gen».

В коллегиуме, где мы замечательно прожили несколько лет, проводились встречи с известными учеными. Обращаясь к ним, Ханс-Петер вполне академично называл их коллегами. Возможно, он не был посвящен во все тонкости изысканной немецкой теологии, но участие его в обсуждении докладов было живейшим. Обычно он задавал вопросы. Чем более высокого уровня абстракции достигала мысль докладчика, тем более насущный и практический характер приобретали вопросы Ханса-Петера. В определенном смысле эти вопросы были полезны: они служили здоровым противовесом сказанному в докладе.

Однажды после филигранного анализа тонкостей Аугсбургской декларации католиков и лютеран Ханс-Петер спросил у докладчицы:

– Скажите, а почему Христа распяли, и главное – почему Он воскрес?

Докладчица скрутила свои бумаги в трубочку и после небольшой паузы сказала:

– Собственно, это – основной вопрос.

По существу она на всякий случай решила не отвечать.

После другого не менее блестящего доклада Ханс-Петер первым поднял руку. Оглядев богословское сообщество, он спросил:

– Моя мама умерла два года назад. Где она сейчас?

Звездный час Ханса-Петера пришел во время выступления одного лютеранского епископа. Епископ говорил скучновато и длинно. Главное – длинно. Время от времени, правда, он переходил на завершающие интонации. Замолкал… Вдыхал. И – с новыми силами продолжал свое выступление. Прервать его никто не осмеливался, потому что любое сообщество – даже богословское – имеет свою иерархию. Спасение пришло в лице Ханса-Петера. Он вошел в зал и остановился посреди рядов. Смотрел на епископа немигающим взглядом того, чья точка зрения отличается от общепринятой. Этот взгляд был настолько не похож на остальные, что епископ запнулся.

– Вы хотели что-то спросить? – поинтересовался он у Ханса-Петера.

Ханс-Петер пожал плечами.

– Нет. Я просто хотел узнать, что здесь творится.

Под пристальным взглядом вошедшего епископ чувствовал себя менее уверенно. Произнеся еще несколько фраз, он в очередной раз выдохнул. Случая

Ханс-Петер не упустил. Он протянул руку в сторону епископа и сказал:

– Атеп.

Зал затрясся от беззвучного хохота. Выступление епископа уже не возобновилось. Кажется, именно после этого случая Ханс-Петер был временно отлучен от научных заседаний.

Между тем к епископам Ханс-Петер относился совсем неплохо. Нужно сказать, что и епископы в большинстве своем отвечали ему тем же. Когда после выступления мюнхенского профессора Венца Ханс-Петер спросил, не может ли он встретиться с лютеранским епископом Мюнхена, такая встреча была для него организована. Результатом аудиенции Ханс-Петер остался в целом доволен. После нее на повестку дня вышли встречи с Иоанном Павлом II и Биллом Клинтоном. О чем Ханс-Петер хотел говорить с Папой, я не знаю, Клинтона же, по его словам, он хотел попросить прекратить бомбардировки Сербии. Репортажи о бомбометании его как телезрителя сильно беспокоили. По не зависящим от Ханса-Петера причинам ни одна из встреч не состоялась, и бомбардировки продолжились.

Зная широту кругозора Ханса-Петера, я спросил его однажды, что он знает о России. Он ответил, что, по его сведениям, это страна, в которой постоянно что-то случается. Помимо этого скорбного знания Ханс-Петер располагал информацией, что русские – большие сладкоежки. В этом мнении он укрепился благодаря нам. Приходя к нам в гости, он пил чай с тортом или пирожными. Мы не то чтобы постоянно ели сладкое, но к приходу Ханса-Петера у нас и в самом деле кое-что в этом роде почти всегда находилось.

Говорю «почти», потому что помню одно исключение, когда появление Ханса-Петера (я был дома один) застало меня врасплох. Я сказал ему, что сладкого у нас сегодня нет, но есть молоко и булка, которые я ему с удовольствием предложу. Поковыряв в носу, Ханс-Петер задумчиво произнес:

– Это я категорически отвергаю.

Он наморщил лоб и дальше говорил как бы сам с собой:

– Кто же мне обещал дать сегодня торт? Кажется, маленькая Даниэла.

Я пожелал ему удачи у маленькой Даниэлы, признавшись, что не представляю, о ком идет речь.

– Я тоже не представляю, – вздохнул Ханс-Петер.

Приходя к нам, Ханс-Петер рассказывал о событиях своей непростой жизни. Его очень раздражали соседи его отца («мелкотравчатые людишки») в деревне под Мюнхеном. Когда он приезжал домой на побывку, они, по его словам, его не замечали.

– Что я должен сделать, чтобы они меня заметили, – возмущался Ханс-Петер, – бросить бомбу?

Всякий раз нам удавалось его от этого отговорить.

В иных случаях соседи (возможно, те же самые), наоборот, не давали Хансу-Петеру покоя, спрашивая его советов по самым разным вопросам. У них ломалась газонокосилка, и они якобы вытаскивали Ханса-Петера из постели, чтобы узнать, как им быть.

– Проверьте электрику! – сердито кричал им (нам) Ханс-Петер.

Они проверяли электрику, и косилка, разумеется, тут же начинала действовать – исходя из хронологии рассказа, уже ночью. Такая востребованность была непростым испытанием, но, судя по мелькавшей в конце рассказов улыбке, были в ней и приятные стороны.

Между тем Ханс-Петер действительно работал. В терапевтических целях его (как и нескольких других ходячих пациентов центра) возили на пару часов в день на автобусный завод, где он, если не ошибаюсь, убирал стружки. Когда однажды в моем присутствии у него брали интервью, он скромно сказал, что делает автобусы. На вопрос: «Вы много работаете?» – Ханс-Петер чеканно ответил:

– День и ночь.

Чтобы излишне не сгущать краски, он кратко сообщил и о том, что по выходным его с товарищами по лечебно-педагогическому центру вывозят за город. Принимавшая участие в интервью директриса центра хотела было развить тему прогулок, но Ханс-Петер мягко ее остановил:

– Наличие отдыха я уже подчеркнул.

Он не был человеком, делающим из отдыха культ.

В последние годы Ханс-Петер стал мрачнеть. Во время одного из совместных праздников богословов и пациентов центра он сидел один и выглядел совсем уж подавленно. Подойдя к нему, я спросил, не принести ли ему сока.

– Наконец-то что-то позитивное, – ответил, кивнув, Ханс-Петер.

Последняя наша встреча произошла позапрошлым летом в Мюнхене. Рассказав о своей занятости, Ханс-Петер неожиданно сказал:

– Мне нужен покой.

Я из вежливости согласился. Он повторил свою фразу еще раз, и меня это удивило.

Когда я ему сообщил, что уезжаю, Ханс-Петер сказал:

– Очень-очень жаль, но ничего страшного.

Прощаясь, он прибавил, что только со мной способен вести осмысленную беседу. Я расценил это как комплимент. Как сказал бы вслед за постструктуралистами Бродский, оба мы были инструментами языка: я – русского, он – немецкого. Прорехи в опыте и сознании мы латали за счет речевого материала – каждый по-своему.